Минутой позже, разговаривая с ними и присмотревшись, я заметил на их шинелях множество штопок, но сделаны эти штопки были так искусно, сукно разглажено так старательно, что с первого взгляда — ни дать ни взять, новая шинель.
Конечно же, это Машенька в свободный ночной час, где-то в уцелевшем подвале занималась их фронтовой одеждой. Но и выглядели оба свежими, радостными, будто и не были долгие месяцы в боях.
Они тоже обрадовались встрече, и, когда я спросил, куда они спешат, Кравченко встал по стойке «смирно» и доложил:
— Выполняем приказ старшего начальника. Направляемся в цех завода «Красный Октябрь», чтобы осмотреть раненых. Ночью предстоит эвакуация их за Волгу, и мы должны отобрать первую группу.
— Вид у вас молодецкий, товарищи, — сказал я им и заметил, как радостно просветлело лицо Машеньки. — Дня через два-три, когда мы разобьем окруженного врага, поставлю я вас перед строем и скажу солдатам: вот пример…
— Мы в своей санитарной роте уже совещались об этом, — сказала Машенька. — Решили, что сразу же после того, как уничтожим в городе врага, все шинели, гимнастерки, шаровары, белье — в дезинфекцию и в ремонт. Через день, через два наша гвардия будет выглядеть как на параде!
— Правильно, Машенька! Тут наши врачи и санитары должны себя показать. Вам ведь и в мирные дни нет передышки.
Она тоскливо посмотрела на близкие дымы пожаров:
— В такое время мы живем! Но и в это время есть на земле радость…
Миша улыбнулся:
— Мы считаем минуты: сегодня, или завтра, или, может быть, через день окруженные фашисты поднимут лапы. Какой это будет праздник! Особенно наш…
— Почему ваш… особенно?
Они переглянулись, и я понял, что две эти жизни словно бы слились в одну, а Кравченко подтвердил мою догадку:
— Когда кончится битва, мы… поженимся…
— Ну что ж, дорогие, — сказал я им, — успехов и долгой жизни!
Однако мог ли я знать в ту минуту, что вижу Мишу Кравченко в последний раз!
Через два часа мне сообщили, что военфельдшер Михаил Кравченко убит вражеским снайпером в цехе завода «Красный Октябрь».
Позже я узнал, как это случилось. Фашистский снайпер притаился в развалинах на территории завода. Долгое время он ничем не выдавал себя, по-видимому имея задание убить кого-нибудь из наших высших офицеров. Но, кроме санитарок и санитаров, в цех никто не входил. Потом появился Кравченко. Здесь, среди медсестер и санитаров, он был старшим, и его приветствовали, как начальника. Снайпер, наверное, решил, что дождался высокой жертвы…
Когда, просматривая список раненых, Миша остановился посреди цеха и, вдруг уронив бумагу, медленно опустился на бетонированный пол, Машенька бросилась не к нему, нет, она метнулась к провалу в стене, откуда прогремел выстрел. Подхватив на бегу сломанный костыль, она надела на его конец свою ушанку и осторожно подняла над провалом. Ушанка тотчас же была пробита пулей.
Тщательно осмотрев ушанку, Машенька определила, откуда стрелял враг. При ней постоянно были две гранаты.
Она пробежала вдоль стены и скользнула в другой пролом, у самого фундамента. А через минуту прогремели два разрыва гранат, и вражеский снайпер смолк навсегда.
Она вернулась в цех и молча опустилась перед Мишей на колени. Казалось, он спал, а она хотела поднять его, разбудить. Но Кравченко был мертв. Кто-то из санитаров с трудом отнял ее руки от его рук.
Через два дня многотысячное фашистское воинство, окруженное в городе у Волги, сложило оружие и сдалось на милость победителей.
Летом 1943 года, когда, разгромив отборные немецко-фашистские дивизии у Волги, наши армии развернули наступление на всех фронтах, гитлеровское командование решило нанести нам удар в районе так называемой Курской дуги.
В этот период я уже командовал корпусом, а в него входила и наша основная 13-я гвардейская дивизия. Ей снова пришлось вести ожесточенные бои с отборными эсэсовскими войсками.
После боев за Киев, Конотоп, Харьков, Тим, Щигры и после грандиозной битвы на Волге личный состав 13-й гвардейской переменился: многие воины ее пали смертью героев, многие были ранены и находились на излечении в госпиталях. Однако и сейчас я встречал здесь немало своих боевых друзей — воздушных десантников, с кем с первого боя делил все невзгоды войны.
Машенька из Мышеловки по праву считалась ветераном дивизии, она принимала участие в нашем первом бою у родного поселка и еще тогда спасла от гибели нескольких бойцов.
Вот почему, навестив дивизию перед боем за станцию Обоянь и одновременно встретив четырех воздушных десантников, а пятую — Машеньку, я им обрадовался, как родным: сколько прошли мы вместе трудных фронтовых дорог и сколько пережили за эти два года войны! Мы встретились во время ужина, на кухне (я давно уже лично проверял, как кормят бойцов), и хотя ужинать не собирался, но не смог устоять перед дружным приглашением солдат и давно уже знакомого гвардейца-повара.
На долгом пути войны этот весельчак повар не раз брал в руки автомат, и даже бывалые воины признавали его «работу» отличной. Помнится, под Щиграми фашистская разведка случайно проникла в расположение кухни, но повар и его помощники не растерялись: шесть гитлеровцев остались лежать на снегу.
Говорят, день на войне равен году, а ведь рядом с этими славными людьми я воевал уже почти два года. Мне было приятно в кругу боевых товарищей отведать добротного солдатского борща и пахучей гречневой каши, тем более что нас обслуживала… Машенька.
— Что же это, дочка, — спросил я удивленно, — разведчица, боевая санитарка и… на кухне?
Она кивнула на повара:
— Дядя Кузьмич попросил помочь. Вечер какой-то особый, торжественный… Близко, очень близко родные места.
Я присмотрелся к Машеньке и заметил: лицо ее стало строже, серьезнее, во взгляде ясных черных глаз и в уголках губ затаились печаль и горечь.
Солдаты понимали, какую утрату понесла она в те последние дни сражения на Волге, и в их внимании к ней угадывалось больше чем уважение — глубокое братское чувство.
— Скажи мне, дочка, — спросил я Машеньку, — что ты думаешь делать после войны, какие у тебя планы?
Она ответила негромко:
— А ведь нам еще долго воевать.
— Конечно, путь до Берлина не близок, а все же ты сама сказала, что уже недалече родные места. Вот скоро мы выйдем на Днепр, и ты сможешь, если захочешь, вернуться в Киев…
— Нет, я с дивизией до победы.
— Отлично. Другого ответа я и не ожидал. Но после победы какие твои, Машенька, планы?
Она глубоко вздохнула:
— Конечно, я вернусь в Киев. Может быть, потому, что он мне родной, краше города я не видела. В Киеве я поступлю в институт. В педагогический. Правда, придется крепко готовиться, но это не страшно. Я твердо решила идти в педагогический, чтобы стать учительницей и воспитывать детей. Миша мечтал стать врачом, а мне по душе школа. Я думаю, что учитель должен хорошо знать жизнь и должен быть очень добрым человеком. Какое это высокое и светлое дело — взять за руку маленького человека и терпеливо вести его из класса в класс и все отдать ему, все, что имеешь!..
Кто-то из солдат заметил в шутку:
— Другие любят не давать, а брать.
— Знаю, — сказала Машенька, — есть и такие. Только то люди прошлого, охотники за деньгой. Им непонятно, что самое главное богатство человека — он сам, его ум, душевная красота, сердце… Богатство учителя никогда не разменивается и не уменьшается: чем больше он дарит, тем богаче становится сам.
Видимо, из упрямства тот же солдат сказал негромко:
— Красивые слова! Школьники быстро забывают учителей.
Машенька тряхнула головой:
— Неважно. Это неважно. Представь, Никаноров, что ты учитель. А твой бывший ученик… Знаешь кто? Василий Чапаев! Скажи мне, ты бы гордился?
— Ого! — удивленно воскликнул солдат, а все другие засмеялись. — Еще бы не гордиться таким учеником!
— Ну, а если бы он забыл и фамилию твою и отчество?
Никаноров шумно вздохнул и сказал виновато:
— Верно. Доконала. Сдаюсь…
Наверное, Машенька немало размышляла над этими вопросами. Обычно молчаливая, сегодня она говорила увлеченно:
— У Кутузова, у Суворова, у Фрунзе, у Чапаева были учителя. Если они дожили до славы своих воспитанников, какая это радость — знать, что ты помог человеку взойти на вершину! Правда, нередко случается, что учитель не доживет до расцвета воспитанного им таланта. Все равно люди помнят, что он не напрасно прожил жизнь…
Я с удивлением слушал Машеньку: оказывается, я так мало знал о ней. Эта молчаливая девушка, скромная и бесстрашная, имела в жизни высокую цель — беззаветное служение людям.
— Я представляю себя в классе, — задумчиво говорила она. — Часто это случается: отвлекусь, размечтаюсь и вижу себя в школьном классе. Вот они сидят передо мной, тридцать или сорок девочек и мальчуганов. Кто знает, нет ли среди них будущего Мичурина или Циолковского? Подумаю об этом, и сердце сильнее стучит, и хочется жить и жить, и не верится, что смерть каждый день ходит рядом с нами…
