Я рядом с командиром у забора лежал. Прикоснулся он к моему плечу, шепчет:
«Будешь машину гнать — запомни: у въезда в село часовые стоят».
Тут Машенька вернулась: я даже не заметил, как она проскользнула под забором огорода.
«Точно, товарищ старший лейтенант, говорит, часовых двое, но в машинах, в кабинах и в кузовах фашисты храпят».
«Придется им побудку устроить», — будто сквозь смех ответил Сабодах и щелкнул три раза пальцами. Это был сигнал: трое десантников, еще в пути им отобранные, двинулись ползком к автоколонне…
Денисенко увлекся рассказом, и я его не прерывал: мне было интересно знать все подробности операции.
— Доложу вам, товарищ полковник, что эти трое бойцов, Сабодахом отобранные, очень ловкие пластуны. Ползут — ни шороха, ни дыхания, ни самого малого звука. А через минуту докладывают:
«Порядок… Часовых нет».
Тут Сабодах негромко скомандовал:
«Пошли…»
Он первый около дверей очутился. Рядом с ним я и Машенька из Мышеловки. Азартная девчонка, все время впереди… Все у нас шло до сих пор по расписанию: школа окружена, ребята с гранатами у окон. Однако — сверх программы какой-то пьяный фашист вдруг из двери вывалился. Как видно, свежим воздухом захотел подышать. Сабодах подхватил его на руки и мертвого к стенке бросил. Машенька по ступенькам метнулась — и в коридор.
Теперь Сабодах скомандовал:
«Шоферы — по машинам…»
Кинулся я к первой машине и уже на бегу услышал короткий свист. Грянули гранаты и шашки, затрещали автоматы… Правду сказать, я не оглядывался: мое задание — машина, и каждая минута дорога. Рванул я дверцу трехтонки, и она свободно открылась, но там в кабине фашист развалился и храпит. Ну, дьявол, только с тобой и возиться: схватил я его за шиворот и коленом под ложечку, а сам за руль.
Не видел я и не знаю, а лишнего не скажу, как дальше наши дела повернулись. Мотор мой сразу же завелся, и я давай скорость набирать. Дорогу хорошо помню, мы ведь совсем недавно дрались за это село, но только на окраине она перекопанной оказалась. Ехал бы я тише — наверняка застрял бы, а тут я с правилами не считался и только позже понял, что канаву перелетел…
— А как же на переднем крае противника, — спросил я Денисенко, — не пытались вас задержать? Не стреляли?..
Он удивленно развел руками:
— Признаться, переднего края немцев я не заметил. Кто-то закричал, кто-то из-под машины шарахнулся. Да все это полбеды — тут в небе загорелась ракета, и я увидел мост. Ну, если мост, — значит, дома. Бензин, доложу вам, первый сорт, да еще бочка тормозной жидкости оказалась. А что касается машины, на счетчике у нее пять тысяч километров… Новенькая, и нам она в самый раз!
— За бензин и машину спасибо, Денисенко, — сказал я. — Но ваши товарищи до сих пор не вернулись.
Красивое лицо солдата побледнело.
— Вот оно что… Я думал, они давно уже отсыпаются. А все-таки они вернутся. Иначе не может быть.
— Почему вы уверены?
— С таким командиром, как Сабодах, не пропадешь.
Денисенко ушел к своей трофейной машине, а я еще раз позвонил в первый батальон. Мне снова ответили, что отряд Сабодаха из ночного рейда не вернулся.
Нет, уверенности Денисенко я не мог разделить. Я знал, что на этот участок фронта противник подбросил свежие силы. Теперь на каждого нашего бойца приходилось три-четыре фашиста. Пройти через боевые порядки врага среди бела дня было почти невозможно.
И все же надежда на счастливый исход оставалась. Она никогда не покидает на войне. Я видел немые вопросы во взглядах офицеров, когда они обращались ко мне по разным текущим делам. Все они знали о рейде отряда и ждали о нем сведений. Но я ничего не мог им сказать. Единственное, что нам оставалось, — ждать.
Сколько бы ни было у солдата тревог в горячую боевую пору, через какие бы опасности он ни шел, а сон, как верно говорит пословица, — лучшее лекарство от всех бед. Однако сон на передовой особенный, чуткий; бывалые солдаты знают правило: лег — свернулся, встал — встрепенулся и тут же действовать готов.
Бессонная ночь давала себя знать, и я прикорнул в блиндаже.
Как видно, таковы секреты сна, что видится то, о чем думается. Явственно увидел я во сне наш рейдовый отряд, идущий необычной огненной дорогой, раскаленной добела. Черная степь, и только эта дорога пылает, а впереди обрыв, бездонная пропасть, и никто из бойцов не замечает ее.
Одна забота у меня: скорей бы добежать к отряду, крикнуть, предупредить об опасности, но странное дело — голос непослушен мне, и я задыхаюсь, хриплю, но не могу вымолвить слова…
Вот первым уверенно шагает плечистый и статный старший лейтенант Сабодах. Огонь ему нипочем, пламя покорно ложится под ноги, легкие искры взлетают из-под сапог. Но до обрыва остались считанные метры, а он все еще не видит неминучей беды.
— Стойте… — шепчу я. — Стойте! Сейчас же вернитесь назад…
И теперь я отчетливо слышу голос Сабодаха.
Открываю глаза. Да, он стоит у входа в блиндаж, стройный, подтянутый, в ладной десантной куртке, и разговаривает с моим адъютантом, чему-то негромко смеясь. Теперь я понимаю: это уже не сон, это правда.
— Значит, вернулись? Здорово! Ну-ка, докладывайте, старший лейтенант.
Сабодах, как всегда, сдержан, спокоен, только карие глаза поблескивают веселыми огоньками. Он коротко, четко докладывает о ходе операции, а потом я приглашаю его присесть к столу, и мы ведем беседу, как старые друзья.
— Во-первых, рассказывайте, как вы прорвались через передний край противника. Фашистов сейчас за Сеймом, я знаю, такое множество, что и плюнуть негде… Как же вам удалось проскользнуть?
Лишь теперь я замечаю, что Сабодах ранен. Из-под рукава его десантной куртки виден свежий бинт. Он перехватывает мой взгляд, убирает со стола руку, объясняет чуточку смущенно:
— Свежая отметина. Уже в самом конце операции получил, когда фронт переходили. Правда, в бою в коридоре школы тоже был ранен, да Машенька, спасибо ей, тут же повязку наложила. Случилось, что в самую горячку меня какой-то фашистский босяк ножом в спину ткнул. Может, вторым ударом и свалил бы, но Машенька из автомата его срезала… — Сабодах пытается приподнять руку и кривится от боли. — Счастье, что в лопатку попал. Иначе бы, пожалуй, насквозь продырявил. Ну, это пустяки… А прорвались мы через линию фронта с боем. Взвод фашистов полностью уничтожили и четырех пленных привели. Этот удар с тыла был для них настолько неожиданным, что нам почти не оказали сопротивления. За время операции у нас четверо убитых и трое раненых. Себя я к этому числу не отношу — у меня ерунда, царапины. Зато фашисты в одной только школе потеряли полсотни убитыми, да в автоколонне десятка три, да еще при нашем отходе не менее десятка. К этому нужно прибавить взвод, потерянный ими на передовой. Тут арифметика в нашу пользу!
В блиндаж вбежал начальник штаба Борисов; таким взволнованным и радостным я видел его впервые.
— Где этот славный молодец, товарищ Сабодах, которого пуля боится и штык не берет?! — закричал он и крепко обнял старшего лейтенанта за плечи. — Да, товарищ Сабодах, друг мой сердечный, это, скажу вам, была настоящая операция! Только что наши радисты перехватили донесение противника из села Гутрова своему штабу. Они сообщают, что в Гутрове почти полностью уничтожен весь гарнизон. Противник потерял до двухсот человек офицеров и солдат, и только в школе — сорок офицеров, которые направлялись на передовую…
Сабодах улыбнулся:
— Ну, им виднее. Теперь у них есть время подсчеты вести. А мне сгоряча казалось, будто мы уложили их до сотни. Тут я и тех учитывал, что на передовой.
Борисов потирал руки и смеялся:
— А какого офицера вы привели! Штабника… Сейчас он проклинает день, когда родился. Но в кармане у него, между прочим, письмо оказалось. Пишет он какой-то своей Гретхен, что обязательно дойдет до Урала и что пленных не будет брать.
Сабодах стиснул зубы, карие глаза его потемнели:
— Знал бы я, что это такая шкура…
Борисов легонько прикоснулся к его плечу:
— Вот и хорошо, что не знал. Сейчас этот вояка подробные показания дает, все начистоту выкладывает, и опять-таки «на Урал» просится! Клянется, что будет хорошо работать где-нибудь на нашем заводе, словно затем и притопал сюда, чтобы поскорее попасть к станку.
Я спросил у Сабодаха, кто из бойцов отряда особенно отличился в рейде. Он с минуту напряженно думал, а потом сказал решительно:
— Все…
— Но среди отважных, — заметил Борисов, — есть самые отважные.
— Если кого и следует назвать, — твердо заключил Сабодах, — так первой Машеньку из Мышеловки.
— Вы словно бы сговорились с Денисенко, — усмехнулся Борисов. — Он тоже о Машеньке твердит…
— Денисенко? — удивился Сабодах, и глаза его повеселели. — Значит, он прибыл?.. В таком случае вношу поправку: наши потери не четверо убитых, а трое. Денисенко после похода я еще не видел. Как он добрался? Не ранен? Очень хорошо! Три тонны бензина доставил? Ну здорово! А если и он о Машеньке говорит, верное слово — прав Денисенко. И что за девушка! Где вы ее, товарищ полковник, разыскали? Ни тени страха… Под градом пуль она вынесла с поля боя раненого сержанта Бугрова. Потом оказала помощь еще двум раненым, а когда к ней кинулся фашист офицер, уложила его из пистолета… Извините, товарищи комбриг и начальник штаба, сколько живу я на свете, право, не видывал таких отважных девчат! Она все время была в бою и в самом центре схватки. Как она швыряет гранаты! И особенно запомнилась мне минута, когда мы в класс из коридора ворвались. Какой-то верзила выбил у Машеньки из рук автомат. Что же вы думаете: растерялась? Нисколько! Бросилась на пол, немецкий автомат подхватила и давай оставшихся фашистов добивать.
