И все-таки у Вовки светлая голова! Прибежал вечером к Митьке — слова схватить не может:
— Придумал!
Митька и верить ему боялся. Сколько уж случаев перебрали — и оказывалось, зря.
— Мы про твою маму расскажем! Что она хорошо работает… Что председатель колхоза вручил ей премию…
— Так не только ей.
— А мы и другие фамилии назовем. Ты только узнай у нее, по сколько литров она надоила от каждой коровы… Без цифр они с нами и разговаривать не будут. Достанешь цифры?
— Достану.
— Ну то-то же… А я уж в школе окно приготовил, обе задвижки открыл.
— А если учительская на замке? Телефон-то в учительской…
— Ты что? Как с луны свалился. Они же ключ над косяком прячут. Табуретку придвинул — и все. С приветом.
И Вовка, довольный, понесся домой. Дело было уже почти в шляпе.
* * *
В школе остро, до слез, пахло свежей краской. Митьке хорошо, он остался стоять у угла на карауле, а Вовка, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не чихнуть, пробирался в учительский кабинет. Ноги липли к накрашенным половицам, но следов никаких не оставалось — уже подсохло.
Вовка снял телефонную трубку и чуть не вздрогнул от резкого голоса, резанувшего по уху:
— Пятый!
Вовка испуганно положил трубку назад. Какой пятый? Потом догадался, что это телефонистка на станции назвала свой номер, и снова взял трубку.
— Пятый.
— Дайте редакцию, — неуверенно попросил Вовка, и вот уж другой женский голос устало проговорил:
— Слушаю вас. Антипова.
Вовка немного замешкался, и женщина раздраженно поторопила:
— Слушаю вас! Что вы молчите?
— Я сейчас буду говорить. Вы записывайте, — сказал Вовка, облизывая ссохшиеся губы.
— А что вы будете говорить? — насмешливо поинтересовалась женщина.
— Про Митькину маму.
— Мальчик, здесь не детский сад, — строго сказала женщина.
Вовка насупленно затих. Молчала и женщина.
На линии что-то пощелкивало и гудело.
— Тетенька, — решился Вовка, — я немного наговорю, только на три рубля.
На том конце провода повесили трубку. Частые гудки оглушили Вовку.
Он постоял расстроенно и тоже повесил трубку.
Хоть бы спросила о чем-нибудь, а то и разговаривать не стала. Наверно, Вовка неправильно что-то сказал. Ну конечно, неправильно! Надо было фамилию сразу назвать, про Микулину, мол, Надежду Матвеевну, а также и про других доярок колхоза имени Жданова. А он: «Про Митькину маму…» Эх, тюха-пантюха!.. Придумал тоже…
Митька подпрыгивал на улице под окном, льнул лбом к стеклу. Вот ведь и не поверит еще: не звонил, скажет, струсил.
А не попробовать ли еще разок? Эх, была не была!.. Попытка не пытка.
И когда Митькино лицо снова оказалось на уровне нижнего переплета рамы, Вовка снял трубку.
— Пятый.
Ну, с телефонисткой-то проще, а вот как быть с той…
— Редакцию.
И опять усталый голос ответил Вовке:
— Слушаю вас. Антипова.
Вовка как с обрыва прыгал, и глаза закрыл.
— Тетенька, — начал он срывающимся голосом, — я же про передовую доярку, про Микулину Надежду Матвеевну… Ей премию председатель колхоза выдал… Я и цифры все знаю про нее…
— Мальчик, не мешайте работать, — сказала сердитая женщина. — Смотри, узнаю, откуда звонишь, и милицию вызову.
У Вовки волосы взмокли. Он метнулся от телефона в коридор.
Митька уже поджидал его у раскрытого окна:
— Ну как?
Вовка вылез в окно, сердито захлопнул створки рамы:
— «Как, как»! Ты на карауле стоишь или где? Чего к учительской-то прибежал, заподпрыгивал, как заяц? Тебе сказано было: стой у угла.
— Да чего уж… Не прозевал бы…
— «Не прозевал бы»… Вечно ты так.
Вовка, сгорбившись, поплелся домой. А Митька, то и дело забегая вперед, сочувственно заглядывал ему в глаза.
Вовка остановился.
— Ну, чего, как козел, бегаешь? — Он стер с лица пот и махнул рукой: — Не видишь разве, что не вышло… Такая злая попалась… Хуже нашей Клавдии Ипполитовны!..
— Али уж трех рублей пожалела? — спросил Митька заискивающе.
— «Трех рублей, трех рублей»… — передразнил Вовка. — Ничего ты не понимаешь… Она разговаривать не захотела с нами! Она… — Он чуть не прикусил язык.
С горы, от колхозной конторы, спускались Геннадий Иванович и Шура Лешукова.
Батюшки светы! Что же делается-то? У Вовки глаза на лоб полезли. Шура цепко держала Геннадия Ивановича под руку. Это ж надо: на виду у всего Полежаева повела Вовкиного квартиранта в столовую. Мимо негановского дома провела (Толик, наверно, их и в окошко видел!), мимо магазина, полнущего народу, мимо судачивших на крылечке женщин…
Вовка ошарашенно остановился. Если бы слезы помогали мужчинам, он бы, не стыдясь Митьки, навзрыд разревелся и кинулся к Геннадию Ивановичу с покаянной…
Все началось с прошлого лета. А бабушка Ульяна утверждает — раньше. Говорит, Сережка тогда еще в школу не ходил, совсем маленький был. Убежит на конюшню и все вокруг лошадей лазит, пока его не прогонят. Потом собачонку раздобыл где-то, с ней возился.
— Ну, а дояром-то с прошлого лета стал! — смеялась мать.
— Дояром с прошлого, когда во второй класс перевели, соглашалась с ней бабушка и подытоживала: — Ну вот видишь, за год велосипед заработал.
Сережка боялся на велосипед и дышать. Поставил его у крыльца к стене, а сам отходил то к черемухе, то к воротам и все любовался на него издали. Вишневого цвета, отсвечивающий в закатном солнце никелированными ободами и спицами, с круто изгибающимся рулем, велосипед был и вправду хорош.
— Вот, Сереженька, работай, не ленись, так всегда будешь в почете, — поучала бабушка и тоже не отрывала от велосипеда глаз.
…Она, узнав, что внука будут премировать, оставила сегодня все дела по хозяйству и заявилась в битком набитый колхозниками клуб, в котором не помнила, когда в последний раз и была. Сидела, жарко стискивая Сережкину руку, и, дождавшись, когда председатель колхоза назвал фамилию внука, вытолкнула Сережку к сцене. Сережка был весь в поту, не слышал председательских поздравлений и изо всего зала видел одну лишь бабушку, которая хлопала в ладоши и улыбалась.
Из боковой комнаты выкатили к Сережке на сцену новенький велосипед, и бабушка, не удержавшись, ринулась к внуку на помощь.
— Да ты-то, Ульяна, куда? — осаживали ее женщины.
— Ну-ко, как это куда? — удивлялась бабушка. — Ведь ему в такой тесноте одному этакую махину и не протащить.
— Ну и пущай постоит на сцене. Не по головам же поедете.
Бабушка настойчиво отмахивалась от советчиков. А ведь и в самом деле, куда в толкотне сунешься? Надо переждать, пока председатель не вручит все премии и пока люди не высыплют на улицу.
Бабушка отодвинула велосипед к стене, а сама встала у руля, как в почетном карауле.
— Фуражку на нее наденьте, фуражку! — Сквозь хохот подсказал кто-то из зала. — Вот и будет вылитый часовой.
Но председатель колхоза строго оборвал шутника:
— Если б у нас все бабушки были такими, как Ульяна Семеновна, мы б не испытывали голода на людей, молодежь не оставляла б деревню… Спасибо вам, Ульяна Семеновна, за воспитание внука.
Бабушке захлопали, она смутилась больше Сережки:
— Да мне-то за что?.. Он сам себя воспитал…
После торжества люди вывалились на улицу, и бабушка, взгромоздив велосипед на плечо, шатко спустилась по лестнице.
— Ну, веди свою премию! — сказала она, выпрямляя скособоченное плечо.
Но ребята обступили Сережку со всех сторон, и у всех одна просьба:
— Дай прокатиться…
Бабушка прикрикнула на попрошаек:
— Сами заработайте — и катайтесь! — оттеснила опешившего Сережку от руля и повела велосипед сама.
Сережка побежал за ней сзади, как козленок.
— Жадина-говядина! — затянул кто-то писклявым голосом, Сережка не мог и разобрать кто.
Бабушка оглянулась, погрозила пальцем:
— Ой, Тишка, хоть ты и изменил голос, а я ведь сразу тебя узнала!
Тишка-переполошник юркнул в гомонливую толпу ребят, будто его и не было.
Бабушка грозила ему пальцем и выговаривала:
— А не ты ли, Тишка, больше всех насмехался, что Сережа за немужское дело взялся? Не ты ли его доярочкой обзывал?
Тишка отмалчивался.
— Да вижу, вижу тебя, нечего прятаться, — продолжала бабушка. — Дразниться — так первый, а теперь в товарищи насылаешься.
— Да я и дразниться не первый, — выбрался из толпы смущенный Тишка. Рубаха у него выехала из-под штанов, а он и не замечал этого. Ну, не зря же его прозвали переполошником. В панику ударится, так все на свете забудет и делается будто слепой.
