«Убежит. Наверняка убежит, — думал он. — А куда? Снова по базарам да вокзалам шляться, снова воровать?»
— Лидия Петровна! — решительно проговорил Качанов. — Разрешите выйти.
В коридоре Сашка на минуту задумался, где искать Бориса.
— Тетя Ксеня, Цоба не проходил?
— В спальню пошел твой Цоба. Достукались? И тебя выгнали с урока? Ох, бесенята, доброго батькиного ремня на вас нету.
К удивлению Сашки, Цоба возился у своей постели. Завидев Сашку, торопливо поправил покрывало и уселся на заправленную койку.
Сашка подошел ближе. Облокотился на спинку кровати.
— И чего петушится, не знаю, — не глядя на Борьку, заговорил он. — Распетушился.
— Ладно, не учи. Что хочу, то и делаю. Пропади они пропадом эти белки, елки. Это ты меня сюда приволок. Ремесло называется.
— Ну и черт с тобой, — разозлился Сашка. — Уговаривай его! Можешь драпать.
Цоба помолчал. Потом вздохнул и тихо заговорил:
— Тупой я, Качан, как утюг. Все больше меня знают. И ладно. У нас в роду не было ученых. И мне нечего лезть.
— Заладил. Все твои под боярами век жили. А ты? Раз взяли в Румию, значит, будет из тебя токарь.
— Видать, не будет. Да и чего горевать? — вдруг опять взъерошился Борис. — Жил без ремесла. Не подохну.
Но как ни храбрился Цоба, Сашка уловил в его голосе дрожь, а в глазах Бориса сверкнули непрошеные слезы. Зря он хорохорится. Сашка уже изучил его.
— Подожди, Борис, вот еще с месяц подожди. Увидишь, догонишь всех. Увидишь, не я буду, догонишь, — убеждал его Качанов. — И мастерские будут, и станки придут. Павел Андреевич целый месяц по заводам ездит. Насчет станков разговаривает.
— Ладно, подожду еще… — неопределенно буркнул Цоба. — Если не выгонят из-за Лидушки. На меня и так все взъелись: и Полундра и директор. Больше не поверят.
— Не бойся, — успокоил его Сашка. — Я пойду к Полундре. Поверит. Он же моряком был. Уговорит директора.
— Я сам не маленький.
Но Сашка все же побывал у Кольцова. И как он ни старался убедить комсорга, что Цоба не сильно виноват, все же вечером Кольцов вызвал к себе Бориса.
Вышел Цоба из кабинета красный, взъерошенный. На все вопросы товарищей отвечал коротко:
— Ничего… ерунда… проехало мимо.
Однако в воскресенье, когда все училище отправилось на концерт московских артистов, Цоба остался дома.
Он слонялся по пустым классам, читал заученные наизусть лозунги на стенах и думал: «Московские артисты в Тирасполе. Все их видят. А мне нельзя. Я хуже всех? Спир, эта Помидорина, лучше меня?»
* * *
К театру ремесленники подошли строем. Выслушав несколько напутственных слов Степана Петровича, разошлись по залам. Ребят поражали своим блеском огромные люстры, бронзовые бюсты каких-то людей, широченные зеркала, тяжелый, переливающийся разными цветами занавес. Большинство видело эти чудеса впервые в жизни.
Сашка внешне старался не выдавать своего восхищения. Он медленно прогуливался перед кудрявыми бронзовыми головками. Был серьезен и, кажется, спокоен. Весь вид его говорил: и чего удивляться — обыкновенный театр.
— Красиво, верно?
Сашка оглянулся. Возле него стоял Брятов.
— Ничего, — неопределенно ответил Качанов и пошел быстрее. Разговаривать с Игорем сейчас ему совсем не хотелось.
Игорь не отставал.
— Смотри, это Василий Теркин, — указал Брятов на большую картину. — Ты не читал про него? Стихи такие есть, Твардовского.
— Читал, — коротко бросил Сашка и зашагал прочь.
— Я в Вене театр видел. Ох, и громадный! Лучший в мире был. Сгорел, — продолжал Игорь.
«Опять завел про свою Европу, — злился Качанов. — И чего пристал, как репей? Неспроста это он».
— Куда удираешь, Качан?
— Чего тебе?
— Сядем. Поговорить надо.
— Ну, говори. Я постою.
— Что с Цобой?
— Я не доктор.
— Ты его друг.
— Друг, друг! Я сам не знаю, как подойти к нему. Неграмотный он, стыдно ему, что хуже всех учится.
— Все?
— Все.
— А неграмотным можно гимнастерки воровать?
— Что? — Сашка грудью пошел на Игоря.
— Вот тебе и что. Садись!
Сашка сел. Сжал кулаки — даже пальцы хрустнули. Вынес и еще может вынести он всякие обиды. Но чтобы клеветать на Цобу?! Сашка тут же вспомнил первое знакомство с Цобой на товарняке. Борис отдал тогда последний кусок сала.
— Слушай, Брятов. Много ты нам с Цобой всяких таких вещей делал. Терпели мы. Но за такое дело морду набить мало.
— Морду набить — не хитрое дело. Да и у меня кулаки костлявые. Успокойся. Хочешь мороженого?
— Не покупай, не продажные.
— Как хочешь. — Игорь встал, купил себе вафельный стаканчик фруктового мороженого и опять уселся рядом с Сашкой. Лизнул раз, другой, на зависть Сашке, и заговорил:
— Значит, ты уверен, что гимнастерки украл не Цоба. Тогда кто?
— Я не следователь.
— Тебе серьезно говорят. Хватит дуться.
— Не кричи.
— Я не кричу, а кричать надо. Орать надо. Откуда у Цыгана деньги?
— Какие деньги? Ты спятил?
— Бумажные. Тетя Ксеня белье меняла. Под матрацем у него три сотни. Откуда?
— Три сотни? — Сашка оторопел. — Врешь!
А сам подумал: «То-то он возле кровати своей возился. Вот так Цоба. На дорожку припасает».
— Слушай, Брятов, — схватил Сашка за плечо Игоря. — Он же теперь пропал, понимаешь, пропал. Узнают — выгонят. И судить будут. Пропадет, — уже задумчиво, больше для себя, закончил Сашка.
— Меньше паники. Может, и не пропадет.
— Послушай, — все так же горячо заговорил Сашка, — ты вроде не дурной. Понимаешь, Борис неплохой пацан. Это точно. Жалко его, пропадет. Я хотел, понимаешь, чтобы он, как мы все, учился, чтобы старому — конец, понимаешь?
— Можно все простить, но чтоб у своих…
— Да пойми ты: он никогда не жил среди своих, ну среди ребят. Откуда он? Из Бессарабии. Всю войну волчонком рыскал. А я хотел, понимаешь…
— Хорошо, давай так, — предложил Игорь, — я еще никому про деньги не говорил. Но, чур, чтоб Цоба сам признался. Завтра соберем группу. Пусть перед всеми. Понял? Директора нет, а Кольцову сказать об этом надо. Как хочешь, надо.
— Ты что?! Выгонят же!
— Иначе нельзя. Без совести это будет.
— Совесть! — опять возмутился Сашка. — А человека засудят — это как?
— Могут простить, если честно признается. Даже скорее простят. Все заступимся.
Сашка вздохнул. Некоторое время он сидел молча.
Дали первый звонок.
— Хочешь мороженого? — опять предложил Игорь.
— Ладно уж.
На места ремесленники рассаживались шумно. Откидывали сиденья, похлопывали по спинкам кресел.
Над шутками конферансье смеялись все, кроме Спирочкина. Он пренебрежительно вытягивал нижнюю губу и кричал на ухо Мишке:
— Чего ржешь? Что тут смешного?
Мишка отмахивался, затыкал пальцем ухо. Все в группе знали, что Спирочкин не признает ничьих острот, кроме своих собственных. Любая шутка была плоской, если она выходила не из его, Аркашкиных, уст.
…В тот
