полетели над землей доселе неподвижные звезды.
Ветер дул холодный, полярный. Временами чудился мне запах багульниковой тундры, а костришко лишь яростнее трепался на ветру, засеивал искрами темноту.
В конце концов надоело караулить ночь, хотелось спать.
Я сдвинул костер подальше, размел горячую золу до земли и, едва угасли все искорки, натаскал на кострище сучки и лапник, выбирая самый сырой и свежий. Сушняк нельзя класть на подстилку. Уснешь на нем, а он и вспыхнет, и проснешься тогда в положении средневекового еретика.
Постель была устроена. Я лег, укрылся телогрейкой и брезентовой курткой, а голову положил на свою котомку. Жарким печным теплом сразу обдало, охватило тело, запахло нагретой хвоей и смолкой, бросило в истомную дрожь.
«Эх, добро…» — думал я, лежа в тепле, поглядывая на костер, на бегущие тучи, на одинокий кораблик месяца. И скоро непонятно как заснул.
Снилось мне детство. Кухня. Лежанка на горячих кирпичах. Бабушка возится у чела, сажает ухватом чугунки. Желтым светом огня освещено ее лицо. Теплые блики играют на посуде, на стеклах, на иконах в углу. Вот ушла с кухни, растворила дверь в сени — и понесло холодом.
«Бабушка! Двери-то! Двери-то!» — кричу ей. А она не слышит.
Ух, как несет стужей! Ежусь, жмусь к теплым кирпичам, и — странное дело! — они тоже холодеют. И все несет, несет ветром из растворенной двери. Да что же это?..
Проснулся. Вздрогнул. Сел оторопело… Светало. Иней лежал на куртке. В слоистых тучах краснело, желтело, голубело. Уже обозначился лес, и дальние увалы, и желтый купол Березовой горы, что на задах Таватуя.
«Вон куда забежал!» — удивился я, с радостью признавая место.
А утро над гарью занималось добротное, осеннее, студеное. Все краски зелени и желтизны проступили отчетливо, ясно, с той необыкновенной свежестью, какая бывает только на заре, только в лесу. С изумлением человека, вдруг постигнувшего смысл земной красоты, я смотрел на девственную черную гриву елочек, на метелки трав, на полураздетые осинки, сухой пальник и брусничник.
Стая тетеревов пролетела в березняки, часто дробя крыльями, замирая в недолгом скользящем парении.
Бело-серый заяц ковылял неспешно, то скрываясь, то показываясь в прогалинах кустов, да звучно, холодно насвистывали, перекликались снегири.
И снова я пронзительно-остро понял, как люблю эту зарастающую гарь, все елочки, все муравейники, все листья брусники и одинокие сухарки, подолбленные дятлами.
Я думаю, что вечно чувство любви, рожденное природой. Вечно и непреходяще.
Такие теплые, чудесные дни бывают в конце апреля! Стаял снег, обнажилась мокрая земля. Из нее пробиваются нежные травинки, и чистый запах весны — запах талой воды и зелени — поднимается ввысь, к спокойному небу.
Я работал в саду. Сгребал прошлогодние листья, вскапывал землю вокруг малинника, белил стволы яблонь. Когда уставали руки, присаживался на охапку срезанных сучков, отдыхал и слушал, как звенит над садом жаворонок.
За изгородью, на макушке тополя, какая-то крупная птичка с толстым носом тоже устроилась на отдых и время от времени принималась громко свистеть и чирикать.
Трудно разобрать, что за птица: она сидела против солнца, и был виден один ее силуэт с необычайно широким клювом. Вскоре она улетела, а я принялся за работу.
В мае опять встретились мне толстоклювые незнакомцы. Их было уже двое. Они носили на тополь сухие веточки, солому и пух — строили гнездо. Я радовался такому соседству. Выведут птенцов — помощниками будут. Сколько садовых врагов: гусениц, листоедов и тлей — поможет собрать дружная птичья семья!
Все шло хорошо, пока не поспела вишня. Тут стал я замечать, что ягоды исчезают с кустов. Уж не клюют ли их воробьи? Сделал пугало из палок и тряпок, установил его в вишняке и успокоился.
А через неделю, захватив с собой большое ведро, отправился собирать урожай.
Подходя к вишням, я увидел на них целое семейство толстоклювых птиц. Они подпустили близко. Да это же дубоносы! Самые злейшие враги плодовых садов. Дубонос питается разными семенами и особенно любит вишневые косточки, которые легко раскусывает мощным клювом. Попробуйте-ка взять пойманного дубоноса в руки! Он прокусит вам кожу или наставит синяков.
Раньше дубоносов не было в наших краях. Жили они южнее. Но вот стали на Урале разводить сады. Вишни и яблони пошли к северу. И вместе с ними явились дубоносы.
Красивые они на кусте. Коренастые такие, плотные птички. Крылышки у них синевой отливают. Шапочки коричневые. Клювы голубые. Под клювом галстучек черный. А как быстро обирают они самую лучшую вишню!
Надо вас согнать.
«Ци-ци-и», — протяжно засвистели вспугнутые дубоноски и быстро скрылись из виду.
Вот так друзья! Почти все кусты были очищены от ягод. На земле валялись кожура и расколотые косточки. Так и вернулся я с пустым ведром.
Однажды, в самом начале июня, я бродил по некошеному лугу между кустами черемухи. Ходил и прислушивался: не запоет ли где-нибудь соловей. Любит он такие сырые места у речек. Но соловьи, как нарочно, молчали, одни кузнечики заливались в траве на все лады.
Откуда взялись они на лугу? Ведь всякий знает, что эти букашки живут в сухих местах и трещать начинают много позднее, в июле, когда жжет полуденное солнце и все замирает, спасаясь от тяжкого зноя.
Кузнечику жара нипочем. Сидит он тогда на высокой травинке и быстро-быстро водит задними ножками по своим жестким крыльям. «Цы-цы-цы-цы, зерр-зерр-зерр», — разносится вокруг скрипучая, звонкая трель.
«Не новый ли это вид кузнечика? Болотный или водяной какой-нибудь», — подумал я, и мне захотелось взглянуть на него во что бы то ни стало.
Я начал осторожно подходить к тому месту, откуда неслось задорное стрекотание. Шел, шел, а оно все дальше и дальше. Я иду, и кузнечик невидимый от меня уходит. Наконец и вовсе смолк. Странно! Стал к другому подкрадываться — все повторилось сначала. К третьему очень близко подошел, нагнулся к траве, чтобы рассмотреть, где он скрывается, а мне чуть ли не в лицо выпорхнула какая-то темная пташка, отлетела немного и опять пугливо нырнула в траву. Кузнечик уже замолчал, и сколько ни разбирал я травинки руками, сколько ни вглядывался в них, так никого и не увидел.
В кустах черемухи защелкал соловей. Сначала негромко, робко, а потом, успокоенный утренней тишиной, он перешел на раскат и запел в полную силу. Я забыл про кузнечиков и присел на мягкую кочку, слушая соловьиную дробь.
И вдруг перед самым моим носом на камышинку выскочила крошечная пичуга. Тонкая, вертлявая, быстрая. Такую
