Физрук даже секундомеры проверял. Нет, все правильно.
Все поздравляли Борьку Мамалыкина: пришел первым. Но это не было неожиданностью, а вот Пастушков и Булочкин! Им тоже жали руки. Теоретик с радостным смущением отвечал:
— Да ладно, ребята. Чего там…
А Булочкину как-то безразлично было. Молчал он, ни на кого не смотрел.
— Зазнался Булка, — говорили ребята.
Физрук глядел на него как-то странно, рассматривал, что ли. Как незнакомого.
Костя повернулся, потопал прочь. Вечером он подошел к физруку.
— Георгий Николаевич… Я с вами поговорить хочу. Можно? — Булочкин поковырял землю носком сандалии. — Я, знаете…
— Знаю. Никогда не поверю, чтобы пробежал с такой скоростью. Ни ты, ни Пастушков.
— Я и не бежал.
— Знаю. Ошибся Теоретик. Побольше бы ему практики. И тебе тоже. Тогда пробежишь.
— Пробегу?
— А ты думал! — Копытин поерошил его волосы. Неожиданно улыбнулся: — Для чего ж я тебя в первую сборную включил?
— Меня — в первую?.. А теперь прогоните…
— Да нет. Пожалуй, оставлю. Я все ждал, кто из вас первый скажет. Но смотрю, Теоретик лаврами упивается, поздравления принимает…
— Я пробегу, Георгий Николаевич. Завтра начну на этой трассе бегать. Можно?..
— Можно. Догоняй! — И Жора сорвался с места.
Глава восьмая РЕВИЗОР ПРИЕХАЛ, ИЛИ СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ ЧУЧКИН ПОПАДАЕТ В ПЛЕН
Степан Васильевич Чучкин ходил в непременных членах завкома не первый год. На перевыборных собраниях всегда находился человек, который кричал:
— Чучкина включите в список!
И никто не возражал. Потому что Чучкина если и не отличали особые достоинства, то и не портили существенные недостатки.
Степан Васильевич вел культурно-массовую работу довольно удачно: под его непосредственным руководством и при личном участии было проведено немало, как принято писать в отчетах, «интереснейших мероприятий».
Эти мероприятия четко делились на зимние и летние.
Зимой Степан Васильевич возглавлял весьма странную группу мужчин, которая собиралась по пятницам у железнодорожных касс в ожидании ночного поезда. Вооруженные коловоротами крупного калибра, они были одеты в теплые стеганые фуфайки и ватные брюки, на ногах — валенки с галошами или унты. У каждого висел на лямке зеленый фанерный ящик.
Если бы их видели в аэропорту, сомнений бы не было: полярники. Но на полюс, как известно, отбывают не поездом.
Куда они направлялись, было строжайшим образом засекречено.
Возвращалась группа через сутки в том же составе. Особых изменений в облике ее членов не происходило, только щетина на щеках топорщилась сильнее. В стенгазете иногда появлялись актуальные для культмассового сектора заметки под заголовками: «Ну и улов!», «Наши мастера подледного лова», «Ловись, рыбка, большая и маленькая!». Однако трудно было найти после таких поездок хотя бы малейший намек на улов в квартире у Степана Васильевича: он не переносил даже запаха жареной рыбы. Об успехах Чучкина в рыбной ловле можно было судить лишь по рассказам очевидцев и его самого. Трофеи обычно жарились на чужой кухне.
Летом Степан Васильевич возглавлял грандиозные грибные походы. Еще задолго до похода он проводил просветительную работу. Объяснял, какой гриб надо брать, какой — нет. На подготовительное собрание, посвященное грибному мероприятию, Степан Васильевич приносил образцы съедобных и несъедобных грибов и демонстрировал их, разрешая подходить к столу и трогать экспонаты. Вот здесь-то и происходила путаница. Грибники хватали грибы, перемешивали их, сваливали в одну кучу, и теперь уже сам Степан Васильевич терялся и не мог сказать, какой гриб хорош, а какой — э-э-э… поганка.
Папин энтузиазм и любовь к дебрям русского леса и решила использовать в определенных целях славная дочурка Чучкина Леночка. Но не будем забегать вперед.
В лагерь Чучкин приехал с небольшой ревизией. Завком поручил ему посмотреть, все ли в порядке с культурно-массовой работой, а заодно заглянуть в столовую и на спортплощадки. Поручения были не ахти какие обременительные. Особенно нравился Степану Васильевичу второй пункт: что-что, а поесть он любил и понимал в этом толк. А вот что касается спорта — здесь он был профан. Он так и сказал председателю завкома:
— Профан я в этом. Понимаешь? Футбола от бадминтона не отличаю.
— И не надо, — сказал председатель. — Не твоя это забота. Пусть специалисты этим занимаются. Но спортсектор в отпуске, как ты знаешь. А парень там по спорту шурует молодой. Да и Терентьев, хотя мужик крепкий, но, может, и ему тоже стоит что-то подсказать.
В общем, утешил председатель.
— Но что-то все же надо там выяснить?
— За тем ведь и едешь, Степан Васильевич. Планы проверишь, как обычно. Не привыкать. Соответствуют ли. Ну, на зарядку поглядишь. Это-то ты знаешь?
— Слава богу. Ленку заставляю каждое утро скакать. Вдох-выдох, сели-встали. Я и сам когда-то ого- го-го! Это сейчас — фигура не позволяет.
Чучкин посмотрел на свой округленный живот и нежно похлопал по нему.
Короче говоря, Чучкин приехал в «Ромашку» рано утром в хорошем настроении, с легкой душой и с надеждой надышаться свежим воздухом, вкусно поесть и отдохнуть — совместить приятное с полезным.
Однако представления о поездке в лагерь как о легкой прогулке начали развеиваться у Степана Васильевича, едва он ступил под приветливый транспарант: «Добро пожаловать!»
С обеих сторон к нему шагнули два мальца в белых рубашках и синих пилотках, с деревянными ружьями наперевес.
— Пароль! — гаркнули они хором, сурово насупившись.
Приняв это за милую шутку, Степан Васильевич хохотнул и, пытаясь погладить ребят по головкам, сказал:
— Простокваша!
— Почему простокваша?
— Потому что ее очень полезно есть утром, — все так же весело ответил Чучкин.
Ребята, упираясь дулами в живот Степана Васильевича, склонили головы друг к другу и зашептались.
— Не наш пароль, — подвел итоги совещания мальчишка, который был повыше ростом. — Вы арестованы.
— Да что вы, дети! Я же Чучкин. Отец Леночки. Она у вас тоже живет.
Уговоры не помогли. Чучкина доставили под конвоем к Вадиму — главнокомандующему одной из армий: в лагере уже третий день шла военная игра. Но откуда было знать об этом Степану Васильевичу?
У Вадима недоразумение разъяснилось, и Чучкин получил право свободного передвижения по лагерю. Узнав, в каком корпусе обитает его дочь, Степан Васильевич направился к ней. И тут будто табун жеребят заполнил дорожки и тропинки лагеря. С гиканьем, визгом и свистом коричневые и бронзовые тела пронеслись к воротам и исчезли за пределами лагеря.
В этой массе трудно было узреть собственную дочь. Леночка сама увидела Степана Васильевича и, пробегая мимо, чмокнула его в щеку:
— Здравствуй, папочка! Я сейчас.
И испарилась.
Степан Васильевич недоумевал. «Как же так? Отец родной в лагерь приехал, а дочка — хвост трубой, и поминай как звали. Ничего себе», — подумал он с возмущением. Он даже сел на лавочку, чтобы, не торопясь, осознать случившееся. Лицо его стало озабоченным, он снял серую шляпу в мелкую сеточку и принялся обмахиваться.
Посидев в тягостных размышлениях минут пятнадцать, Степан Васильевич собрался уже было встать, но в это время по лагерю снова как бы промчался табун жеребят. И Леночка опять помахала папе ручкой и крикнула:
— Я сейчас.
После линейки Чучкин наконец смог поговорить с дочкой:
— Что за поведение? Что за беготня? Где у вас порядок?
— Папочка, так мы же на зарядку бегали.
— Как на зарядку? Мне ж нужно было смотреть зарядку! Почему не сообщила?
— Ты же не спрашивал.
— Да, действительно. Ну ладно. Ты мне скажи, вы там все упражнения правильно делаете?
— Все-все.
— Вот и хорошо. Так и напишу.
— Кому напишешь?
— Да в отчете своем. Вот непонятливая!
— Так ты вроде ревизора приехал?
— Ну… в известном смысле…
Ревизор велел дочери отвести его в столовую. Там он отправился прямо на кухню.
— Можно? — спросил он, слегка приоткрыв дверь.
— Я тебе сейчас покажу «можно», я тебе устрою «можно», — раздался чей-то энергичный голос, а вслед за тем что-то белое и мокрое обрушилось на несчастную чучкинскую голову.
— Батюшки! Простите, пожалуйста, — услышал Степан Васильевич сквозь белую пелену. — Я думала, это Булочкин. Он вчера брал кастрюлю для ухи и не отмыл. Сегодня стала компот варить, а там чешуя плавает. И только перед вами опять забегал. Опять за кастрюлей.
По мере того как Чучкин выпутывался из посудного полотенца, он все отчетливее слышал извиняющийся голос. Сбросив наконец полотенце, он увидел повариху тетю Феню.
— Так, — только и сказал Степан Васильевич.
