— До души, значит, достало, — сказал Юрию Петровичу парторг Комсомольского стройрайона Анфимов. — Хороший парень этот шофер, я его знаю. Плохой от стыда не заплачет. Но ничего не поделаешь! Строгость необходима, чтобы и наш город не постигла судьба Ставрополя. Бережем каждую ветку.
Парторг обладал общительным и жизнерадостным характером. Он показал гостям Комсомольск, как показывают достопримечательности древних городов, подробно рассказывая о каждом здании. Но в этом молодом «годовалом» городе были совсем иные достопримечательности: двухэтажные дома, выросшие за четыре дня, новый клуб, школа, столовая, уютные квартиры с паровым, отоплением, механизированный деревообделочный завод, автоколонна.
Все это расположилось в лесу и всюду пахло хвоей.
По соседству с новым городом на желтом песке стояло несколько серых изб деревни Кунеевки. К одной избе подошел бульдозер — мощный тягач с тяжелым ножом впереди — уперся в стену и легко своротил избу — только пыль пошла.
— Эффектно, правда? — спросил парторг. — Жителей мы переселяем в новые квартиры, а эти допотопные избенки — долой.
Саша увидел на песчаном бугре человека в широкополой шляпе. Он сосредоточенно рисовал что-то карандашом в альбоме. Саша заглянул через его плечо. В альбоме был набросок покосившейся избенки.
— Зачем вы это делаете? — не удержался Саша.
Человек вздрогнул от неожиданности, обернулся.
— Фу, как ты напугал меня! Разве можно так подкрадываться?
В это время подошли парторг и Юрий Петрович.
— Вот художник Мстислав Васильевич решил виды старой Кунеевки увековечить, — сказал парторг.
— Смеетесь? — беззлобно сказал художник. — Эти наброски через год нарасхват пойдут. Всем станет интересно, что было на месте Комсомольска.
С внезапной радостью Саша огляделся вокруг. Как хорошо, что эти избенки сохранятся только в набросках художника.
Отдых
С Волги дул низовой ветер, хлопая над стадионом полотнищами флагов; облака в нежноголубом небе стояли неподвижно, обрызганные золотом солнца.
Вдали, за стадионом, по холмам, изрезанным глубокими оврагами, рос лес. Казалось, что вечер придет оттуда, из леса — он быстро синел, и эта синева станов вилась все гуще, все плотнее, по мере того, как опускалось солнце.
В этот вечер на Ставропольском стадионе собрались строители с правого и левого берега посмотреть выступление артистов.
На досчатой сцене посредине стадиона в дроботе каблуков, в лихом посвисте, в плеске ладоней о голенища гремел русский перепляс. И все зрители так были захвачены этой буйной радостью пляски, что на лицах их цвели улыбки, а ладони сами по себе отбивали такт. Черный скуластый украинец, с большими горящими глазами-углями, сидящий сзади Саши, вскочил с места и, неистово хлопая, закричал:
— От це да!
Но вот этот зажигающий мотив сменяется мотивом глубокой грусти.
На западе в это время догорает солнце, ветер упал, флаги вяло колышутся, а облака в небе становятся не золотыми, а розовыми, прозрачными.
На сцену выходит парубок в белой свитке и дивчина с яркими лентами, вплетенными в толстые черные косы. Парубок Грицко несет через плечо на палке узелок — знать собрался на далекую чужую сторону искать удачи и счастья. Льется грустный мотив прощания — нелегкого прощания перед долгой, а может быть и вечной разлукой. Парубок уходит, печально никнет головой дивчина Оксана…
Тщетно стараются подруги развеселить Оксану, свивая ей в подарок венки из полевых цветов, напевая песни. Вскоре и они сами уже грустят вместе с Оксаной.
Ох, дивчина, дивчина, и не знаешь ты, как переживает за тебя маленький хлопчик в переднем ряду — «чернявенький такой, крепенький», который председателю Андрею Силычу «телефон наладил», который обещался написать в деревню Выборки о стройке и до сих пор не написал. Не знаешь ты, прекрасная дивчина, что желает он тебе такого же полного счастья, каким счастлив сам!
И вдруг подруги оживляются. Музыка звучит бодрее, в ней появляются, пока еще не уверенные, проблески радости. Приходят парубки. Они привели Грицко, уговорив его остаться.
Оглядываясь назад, Саша видел знакомые лица строителей. В зависимости от музыки они то застывали в выражении печали, то грустная усмешка пробегала по ним, то загоралось на них неудержимое веселье…
И радостно было сознавать Саше, что на большом пути своей жизни идет он рядом с этими простыми, искренними, честными и надежными людьми.
1
Утро было скучным. С Волги дул сырой мартовский ветер. Шел дождь со снегом, забор почернел, на нем сидела мокрая взъерошенная ворона и моргала глазами.
Проснувшись, Пашка — неодетый — долго смотрел в окно, дышал на холодное стекло, рисовал на нем пальцем. Ну и каникулы! По плану работы отряда сегодня намечалась лыжная прогулка, а какая может быть прогулка, если подтаявший снег оползает с крыш, и буро-зеленая от лошадиного навоза дорога так раскисла, что в ней вязнут машины…
За окном — должно быть, на дворе ремонтного завода — раздавался стук железа о железо: дрянннь, дрянннь…
«В самом деле — «дрянь», — подумал Пашка про погоду. Отвернулся от окна и решил, что настало самое время осуществить давно задуманный план.
Одевшись, он вышел на улицу, встал на дороге, поднял руку. Две машины пронеслись мимо, обдав его грязью, но третья остановилась.
— На правый берег? — спросил Пашка.
— Туда. Садись, хлопчик! — оказал шофер.
2
Всю ночь не смыкал глаз начальник правобережного строительного района Василий Никанорович Лодыгин. В высоких резиновых сапогах, в новой стеганке защитного цвета, он ходил по льду вдоль второй линии дюкера и наблюдал за ее спуском на дно Волги. Первая линия была уже спущена десять дней назад. Сварщики заканчивали сварку последних звеньев дюкера — огромной трубы, перекинутой с одного берега на другой. По этой трубе летом строители погонят землесосом разжиженную землю и намоют тело плотины.
Синие вспышки огней электросварки выхватывали из темноты крутобокие трубы, людей, склоненных над ними, ноздреватый лед, воду, уже не замерзавшую в прорубях.
Производитель работ инженер Смирнов, прикуривая у Лодыгина, сказал ему:
— Шли бы домой, Василий Никанорович. Справимся…
Лодыгин пристально посмотрел в обветренное, почерневшее лицо инженера, освещенное дрожащим синим светом.
— Это хорошо, что можете без начальника справиться. Его дело — общее руководство всем районом, а не отдельным участком. Так ведь думаете?
— Так, — смущенно ответил Смирнов.
— И еще думаете, — зачем, мол, он тут ходит, инициативу у нас отбивает, нам развернуться не дает…
— Что вы, Василий Никанорович!
— Полно-ка, Смирнов. Я ведь не в обиду, а в похвалу говорю. Жадны вы очень до работы. Это — хорошо.
Инженер и Лодыгин оба тихо засмеялись и понимающе взглянули друг другу в глаза.
— А я инициативу вашу и не отбиваю, — заговорил опять начальник. — Видите — хожу, смотрю, помалкиваю.
— Не спроста, наверно? — хитро спросил Смирнов.
— Угадали.
Лодыгин долго молчал, покуривая и глядя вниз, на лед. Там, под его толщей катился мощный поток, с каждым часом набухая от весенних ручьев. Скоро ему станет тесно, захочется разлиться вширь, тогда он с треском взломает лед и хлынет на берега.
— Как думаете, Смирнов, — спросил, наконец, Лодыгин, — успеем мы до ледохода опустить третью линию дюкера?
— Но даже трубы, Василий Никанорович, не подвезены со станции, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Смирнов.
— Подвезем.
— Хм…
— Что?
— Ничего… То есть, я говорю, опасно.
Оба долго молчали. Смирнову показалось, что он ответил не так, слишком поспешно, и ему стало стыдно за необдуманный ответ. Конечно, начальник не для того спрашивал, чтобы лишний раз услышать об опасности. Он хотел найти поддержку, совет.
— Впрочем, — сказал Смирнов, — за сварщиков и водолазов я ручаюсь. Они успеют. Но вот — шоферы… Пройдут ли машины через Волгу?
Снова молчание, еще более тягостное для Смирнова.
— Вели послать опять Емельянова с его бригадой… — начал он рассуждать вслух. — Это — опытный и смелый водитель… И брать, скажем, за один рейс не три трубы, а пять, тогда в три дня можно перевезти все.
— Пять труб машина не поднимет, — уверенно сказал Лодыгин.
— У Емельянова поднимет, — так же уверенно возразил Смирнов.
Начальник отбросил догоревшую папиросу.
— Будем рассуждать трезво, товарищ Смирнов. Сильно загруженная машина сядет на такой дороге и никакой шоферский гений ее не вытащит. Понятно?
