— И киска! Моя Диди! — перебила его хозяйка кошки.
— И кошка… — продолжал Васильков. — В чём были заподозрены без всяких на то оснований несовершеннолетний жилец Царапкин и жилец Павел Зыков. — В скверике стояла мёртвая тишина. — Царапкин, желая выручить Зыкова, травмированного недоверием некоторых из вас, признался в краже, которую не совершал и даже не мог совершить, потому что он честный парень. Вот в эту лису неизвестными лицами была, так сказать, внедрена кошка. Моё заключение таково: кошка, очутившись в непривычной для неё шкуре, испугалась и побежала куда глаза глядят. «Лиса» была поймана в подъезде юным натуралистом из десятой квартиры. Он, конечно, удивился чудесному превращению лисы в кошку и спрятал шкуру в пожарном ящике. Прошу вас быть свидетелями следственного эксперимента, полностью реабилитирующего Царапкина и Зыкова.
Все зааплодировали и поднялись со своих мест. Васильков поставил «лису» на землю, зарычал и затопал ногами. «Лиса» выгнулась дугой и понеслась прочь от собрания, смешно задрав голову, часто перебирая кошачьими лапами и волоча за собой пушистый хвост с белым кончиком.
Все захохотали.
— Поймай! — крикнул мне Васильков.
Я догнал «лису» (кошка не успела из неё вылезти) и принёс обратно. Васильков вынул кошку из лисы и передал хозяйке. Она сделала вид, что вот-вот упадёт в обморок, но всё же прижала кошку к груди и полезла в сумочку за деньгами.
— О моя Диди!.. Я обещала вознаграждение… — Она протянула Василькову рубль.
— Прекратите! — вежливо и обиженно сказал Васильков. — Товарищи! На днях мы поговорим с вами о работе с ребятами. Многие из вас могут помочь им отдыхать, вместо того чтобы забивать «козла». Следствие по делу черно-бурой лисы будет продолжено. Заверяю вас: я доведу его до конца! — Он передал лису Ксюше.
В этот момент к столу, опустив голову и надув губы, подошли Владик и Светка. Им было лет по шести.
Они набрали для смелости побольше воздуха и, перебивая друг друга, заговорили:
— Это… мы…
— Лиса упала…
— Она валялась…
— А кошка бегала…
— Засунули… в неё…
— А кошка убежала…
— Мы… больше не будем… — сказали они хором, не выдержав, разревелись и убежали.
Жильцы захохотали. Васильков развёл руками.
Мне показалось, что он опять немного недоволен из-за того, что все как будто сговорились помешать ему самому до конца довести следствие.
39
Меня всё время не покидала мысль о том, что нас с Гариком будут ещё пропесочивать на собраниях и сборах, но настроение было таким весёлым, что мне захотелось пообещать жильцам, как классному руководителю после разговора по душам, что-нибудь очень хорошее. Я даже поднял руку и заявил:
— Мы будем помогать скалывать лёд, собирать снег в сугробы и поливать двор до окончания школы!
— Правильно!..
— Давно пора!..
— Нечего бить баклуши! — добродушно заворчали жильцы.
И тут неожиданно, залпом, неизвестно откуда взявшийся, по собранию хлестнул ливень.
Все бросились в ближайшие подъезды, а Хабибулин и я сдёрнули со стола красную скатерть, прихватили графин с водой и стакан и, как капитаны, последними покинули корабль и… спрятались от дождя.
В подъезде стоял гул. Жильцы спорили о воспитании детей и о плохой работе детской комиссии домкома. Кто-то предложил Пашке войти в её состав, потому что молодёжи легче, чем старикам, следить за порядком во дворе.
Пашка, покрасневший от такого предложения, важно согласился и по своей рабочей привычке вытер белыми концами мокрый от дождя лоб.
Я протиснулся к Василькову и сказал:
— Речь у вас была — во!
— Я же в юридическом, — согласился Васильков.
И я попросил:
— Ведь вы будете писать начальству доклад про это сложное дело… Давайте я приду, а вы мне продиктуете. Заодно получится диктант. Можно?
— Это мысль! — сказал Васильков.
От радости я чуть не наступил на лапу пуделя из второго подъезда, а Ксюша виновато на меня посмотрела. Черно-бурая лиса, мокрая и жалкая, лежала у неё на плечах.
Я отошёл к Хабибулину. Он стоял у открытой двери. Ливень вовсю колотил по бетонному крылечку прямо у наших ног.
— Жалко, что дождь… Я бы завтра пополивал, — сказал я.
— Хороший дождь… — ответил Хабибулин.
И так вот всегда бывает: я, не успев подумать, надо это мне делать или не надо, выбежал под дождь и заплясал по асфальту, хлопая себя по взмокшей рубахе и умывая лицо ладонями. А рядом со мной, повизгивая от удовольствия, вертелся, колотя по лужам лапами, чёрный пудель, тоже выбежавший из подъезда.
— Серёжа! — с ужасом крикнула мама.
— Пардон! — гневно окликнули пуделя.
Я посмотрел на него, а он на меня, как будто спрашивал: «Пойдём или останемся под дождиком?»
— Серёжа!
— Пардон!
Я всё же первым возвратился в подъезд, чтобы мама не сказала: «Пудель и тот умнее тебя…»
Мама потащила меня домой по лестнице:
— Слушай, ну надо же голову иметь на плечах!.. А если ты схватишь грипп?
Я только поёжился от приятного озноба.
— Необходимо во дворе установить резервуар для запасов дождевой воды, — предложила хозяйка кошки, когда мы проходили мимо неё. — Дождевая вода прекрасно промывает волосы! Неужели трудно?..
— Совершенно верно! — поддержала её мама.
А старик пенсионер, который вчера за меня заступился, сказал мне:
— Молодой человек, поздравляю с полнейшей реабилитацией! Рад, что это произошло в течение одного дня. Я, позвольте заметить, в своё время ждал подобной минуты несколько лет… Очень, очень рад!
И я был рад, и мама тоже, хотя и не показывала виду: такой уж был у неё характер.
40
Дома она мгновенно раздела меня. Я даже не успел вырваться. Отец сказал маме:
— Твоя десятка лежала не под часами, а под вазочкой.
— Было бы странно, если бы я за эти два дня не потеряла голову. Если бы вы, мужчины, хоть на один денёчек стали мамами! — воскликнула мама, закутывая меня в свой пушистый халат.
Когда она ушла в ванную выжимать рубашку и брюки, я сказал отцу (мне всегда приходилось мириться первым):
— Пап! Вот посмотришь, я не завалю русский!
— Посмотрим… посмотрим… Я читал твой диктант. Только пиши на совесть. Почему ты думаешь, что я не умею диктовать?
— Тебе надо поучиться. А завтра у меня диктант в милиции и с Петром Ильичём, — сказал я.
— Всё же, если бы ты вчера посоветовался со мной, многого бы не случилось, — заметил отец.
— Ты сам сказал, что не собираешься вести меня за ручку по жизни!
— Не хитри. Про Гарика мог бы рассказать и мне и маме, а тем более Маринке.
— Ты меня ругал, когда я ябедничал в детском саду? Ругал. А вчера было сложное дело. Не сразу всё становится ясно. — Мне стало совсем весело оттого, что мы наконец разговорились.
— По-моему, всё было ясно, — сказал отец.
— Это по-твоему всё ясно.
— Ну, мне тоже не всё ясно… — вздохнул отец.
— А что? — с интересом спросил я.
— Например, — отец перекусил леску, — неясно, почему в автоматах вкусный сироп и разный. А у газировщиц — невкусный и одинаковый. А главное, мне неясно, почему эта скотина Голдуотер не сидит в сумасшедшем доме.
Я задумался, расхаживая в халате, как боксёр по рингу. Всё это было мне тоже неясно.
— Не отвлекай его от главного своими проблемами, — сказала мама, вернувшись из ванной. — А ты садись за правила!
— Нет уж. Сначала поужинаем, — сказал отец.
— Правильно! — Мне страшно захотелось есть.
— Эй, Серёжка! Айда по лужам! — закричал кто-то со двора.
Мама закрыла окно, подошла к зеркалу и спросила отца:
— Ты не находишь, что я постарела за эти два дня минимум на два года?
Мой отец осторожно погладил маму по щеке и сказал:
— Ну, скажем, не на два года, на два дня. И тебе это очень идёт. Кстати, мы тебя очень любим.
— Ага… — откликнулся я и подумал: «Конечно же, это я сам виноват, что так неудачно началось моё двенадцатое лето…»
В тот вечер я никак не мог заснуть, потому что мой отец очень хотел есть.
Он шагал по комнате, как тигр в зоопарке перед обедом, что-то ворчал себе под нос, то и дело уходил на кухню и гремел там кастрюлями. Они были пусты, но отец как будто не мог поверить этому и всё заглядывал и заглядывал в них.
Потом он тяжело вздохнул, достал из буфета хлеб и сел за стол. Я слышал, как он посыпал хлеб щепоткой соли и налил из графина воды в стакан. Сначала он, как я понял, злился, с трудом заставляя себя есть, но постепенно разошёлся и отрезал хлеб кусок за куском. Потом достал из ящика «Известия».
Немного погодя отец включил приёмник и больше уже не ходил по комнате, как тигр. Это значило, что он наелся.
