казался влажным. Неподалеку суетилась группа иностранцев, у каждого растения они совещались чуть не по часу. И даже спорили, я видела это по их жестам. Языка мы не узнали, хотя и прислушивались.
— А в общем знаешь, ты ничего, — сказал Андриш неожиданно.
— Почему? — Я все-таки удивилась. До сих пор Андриш хвалил исключительно осетров.
— Ну хотя бы с этой стиркой.
— Подумаешь! Ты тоже стирал. Выходит, и ты ничего.
— Конечно. Но это для меня не ново.
— Ого, какой ты самоуверенный!
— Конечно.
— Фу! Терпеть не могу самоуверенных мужчин!
— Слушай, Беньхе…
— И когда по фамилии называют, тоже терпеть не могу.
— Тебя и учителя по фамилии называют.
— Им-то я не могу сообщить свое мнение по этому вопросу.
— Ну, а как прикажешь тебя называть?
— Мелиндой.
— Слишком торжественно.
— Ничего, привыкнешь.
В той оранжерее, где пальмы, есть и птицы. Попугаи. Какие-то особенные попугаи, потому что обычные, насколько я знаю, содержатся в птичьих вольерах. Эти попугаи очень большие, пестрые и вообще странные. По-моему, на редкость аляповатой раскраски птица, а впрочем, может, я к ней пристрастна. У Тантики тоже есть попугай, обыкновенный карликовый попугайчик. Зовут его Берцике, он любимец моих тетушек; я же видеть его не могу: стоит нам сесть за стол, он уже тут как тут и во все-то сует свой нос. А тетки говорят, будто это в нем самое прелестное и есть, что он такой ручной. Подлетит, сядет на край твоего стакана, ухватившись тонюсенькими спичками-лапками, целый час прилаживается, устраивается, потом начинает пить, как из своего. Кого очень любит, к тому и на тарелку садится. В прошлый раз Берцике отличил так тетю Баби, но до тех пор возился, устраиваясь на тарелке, покуда не соскользнул прямо в картофельный суп. Вымазался весь. Вот уж шуму было! Все мыли, чистили Берцике. С тех пор я не выношу картофельный суп. А мне еще, что ни неделя, приходится менять из-за него обложки на тетрадях! Это мне-то! Но что поделаешь? Стоит только сесть за уроки, как Берцике пристраивается рядом и аккуратнейшим образом ощипывает со всех сторон обложки на тетрадках. Саму тетрадь не ест — видно, ему только голубая оберточная бумага по вкусу.
— Ты что, вообще животных не любишь? — спросил Андриш, когда я рассказала ему про Берцике.
— Почему? Люблю! Древоточца, например! — огрызнулась я, потому что очень рассердилась: и это все, что он уразумел из моих неурядиц?
— Что?
— Древоточца. «Древоточец» — имя существительное. Нарицательное. Употреблено в винительном падеже. «Я люблю древоточца» — простое распространенное предложение.
— Опять дуришь. Ты и не видела никогда древоточца!
— Не видела. В романе вычитала. Хорошо, наверное, когда состаришься. Сидишь себе у окна в старом доме да слушаешь, как древоточец шуршит… Я бы хотела уже старенькой быть.
— Это другое. Я тоже часто думаю, как все будет, когда я состарюсь. Чего ты ревела сегодня?
— Я не ревела.
— Ну да, не ревела! Я тебе и шарф дал, чтоб другие не увидели.
— А я-то думала, что ты по-рыцарски решил спасти меня. Чтобы не замерзла.
— Есть из-за чего реветь! Из-за пустяков. Иногда, взрослые и не такое вытворяют. А ведь и мы тоже люди…
— Необыкновенная мысль! Откуда вычитал?
— Ну что ты задираешься? Думаешь, другим легче?
Он отошел. Опять вернулся в коридор с аквариумами и с таким увлечением рассматривал всю эту тварь, словно меня и близко нет. Я села под одной из пальм, там стояли удобные плетеные креслица. Кажется, я с удовольствием пожила бы в тропиках — люблю тепло и влажный воздух люблю тоже. Говорят, европейцы не выдерживают такого высокого содержания влаги в воздухе. А я вынесла бы. Загорела бы хорошенько, до шоколадного цвета. Вот бы завидовали наши девчонки, когда я домой вернулась!
Сторож уже четвертый раз прошел мимо, посматривая в мою сторону. Кажется, подозревал, что я собираюсь стащить банан. Эта молоденькая пальма впервые принесла плоды в оранжерейных условиях — я сама слышала, когда он показывал пальму иностранцам. Неудивительно, что он так дрожит за новорожденные бананы. Хотя вообще-то бананов сейчас сколько угодно в магазине, двадцать пять форинтов килограмм. Сторож, наверное, не знает этого, потому и ходит все вокруг; хорошо еще, что попросту не прогнал. Я пошла за Андришем.
— Пошли уже домой, а?
— Ладно.
Он купил у недоверчивого сторожа брошюрку о новых осетрах, и мы пошли к подземке. Андриш молчал, а в вагоне вообще уткнулся в свою брошюру. Он действительно симпатичный парень. Мускулы, словно литые, черноволосый — словом, внешне ничего. К тому же чемпион по плаванию: занял второе место в Венгрии среди школьников. У нас в классе половина девчонок влюблена в него. К сожалению, он ниже меня ростом.
— Ты что, сердишься на меня? — спросила я наконец.
— Может, молиться на тебя прикажешь!
— Да что я такого сказала?
— С вами вообще не имеет смысла говорить серьезно.
— С кем это «с вами»?
— Ну, с девчонками из нашего класса. Со всеми.
— Они все влюблены в тебя. Доволен?
— А чего тут довольным быть? Просто дурят, вот и все. Да и ты тоже с некоторых пор.
— С каких это пор?
— «С каких, с каких»! Ну когда я сказал, что и другим нелегко дома… Вообще ты странно разговариваешь.
Конечная остановка. Мы вышли. Андриш проводил меня до самого подъезда; он живет двумя домами дальше, по четной стороне. В нашем подъезде стоят три помойных ведра с крышками. Андриш положил портфель на одно из них и сказал:
— Радуйся, по крайней мере, что у тебя нет сестер.
— С чего мне радоваться? И чем это плохо?
— У нас, что бы я ни сделал, только и слышно: «Ты посмотри на Жужу! Бери пример с Жужи! Жужа меньше тебя, а ума у нее куда больше!»
— Да, взрослые всегда так говорят, когда пилят за что-нибудь. Понимаю. Но чемпионством твоим они гордятся, правда?
— Только бабушка. А больше никто.
