— В Москве еще день, а у нас уже ночь на пороге, — сказал кто-то рядом.
Это была обычная колхозная чайная, в каких часто за этот год Леше приходилось пережидать непогоду. И он без труда узнавал в своих соседях за столами и приезжего заготовителя в меховом жилете и пестрых унтах, шахтеров с ближней шахты, колхозных бригадиров.
Пожилая женщина с круглым приятным лицом, в белом коротком халате, вышла из боковушки и хозяйским взглядом окинула комнату:
— А, Леша! Куда?
— В Аланор. Вот доктора везу, Федосья Григорьевна.
— То-то я гляжу — незнакомая. Уж я районных-то всех знаю… Заночуете?
Ксения встрепенулась, взглянула на Лешку. Резко ответила:
— Какой ночлег! Мы спешим! К больному ребенку, — добавила она уже мягче.
— Нельзя ехать, — сказал Лешка. — Пурга. Понимаете, пурга… Ну как ее убедить!
Ксения покраснела, беспомощно обернулась к Федосье Григорьевне. Это «скорей, скорей!», что грызло ее внутри, сделало Ксению какой-то другой, старше и значительней.
— В степи в такую погоду — погибель! — говорит Федосья Григорьевна.
— Выедем до зорьки, — обещает Лешка.
Они помолчали, и сразу стало слышно гудение ветра в трубе.
Шахматисты, игравшие в углу, повернули доску и начали новую партию. Глаза Ксении слипались, ей, видно, не хотелось разжимать губ. Ее совсем сморило от тепла и еды.
— А вам чего маяться? Пойдемте ко мне. У меня квартира большая. Избу нам новую поставили, а жильцов — я да сын. Утречком, однако, метель стихнет. А ты, Леша, здесь заночуешь?
— Здесь.
— Ну, проводи нас.
По улице неслась поземка. Исхлестанные ветрами, тонкие молодые деревца вдоль дороги клонились до самой земли.
— Живучие! Вторую зиму их гнет — не сломались! Это все ребята наши насажали, — сказала Федосья Григорьевна и сразу захлебнулась ветром, подхватила под руку Ксению Ивановну и повлекла ее по улице.
Леша вернулся в чайную. Там, в боковушке, он не раз ночевал.
Думалось, что сразу заснет, но сон не шел. Слышно было громкое тиканье ходиков, скрип сверчка и тихий звон посуды за стеной. Временами в эти домашние звуки врывался вой ветра, но не заглушал их.
Кто-то распахнул дверь и вошел в чайную, топая пимами с морозу и шумно сморкаясь.
— Ух, намело! — сказал осипший голос.
— Что? Пурга назад завернула? — услышал Лешка; голос глухо доносился через перегородку.
— Чихал я на пургу! — отвечал вошедший, — Моя полуторка, как собака, носом дорогу чует. Лавина грозится — вот что!
— Лавина? — тревожно спросило сразу два голоса. — Где?
— Как раз на повороте на Соктуй, над обрывом. Пласт лежит медведицей. Поползет — костей не соберешь.
— Большой пласт-то?
— Хватает! Такая махина — у-у!
— Что ж делать? В объезд надо.
— Я сам так мыслю. Переночую и двинусь.
Потом голоса умолкли, слышно было, как люди скидывали пимы, укладывались спать на лавках. Потом все стихло.
Лешке показалось, что уже поздно, что он проспал, но часы показывали четыре. За перегородкой хлопнула дверь. Кто-то, войдя, сказал приглушенно:
— Стихло.
Лешка вышел на улицу.
Пурга прекратилась. Только кое-где снежный завиток указывал ее путь. Было отчетливо видно, какая буря недавно бушевала здесь. Словно волны, внезапно замерзшие в своем беге, снежные наметы перекрещивали дорогу.
Молодые осинки и тополя дружно и весело взбегали друг за дружкой на холм. Как храбро они сражались недавно с бурей!
Широкая деревенская улица была безлюдна, кое-где окна уже освещались одно за другим.
На чуть посветлевшем небе мерцали бледные звезды.
Далеко видная дорога убегала к сопке, мягкие линии которой затушевывали тени сосен. Лиственницы стояли вразброд у поворота.
Он дошел до избы Федосьи Григорьевны, хотел стукнуть в ставню, чтобы Ксения подымалась, но она сама, уже одетая в дорогу, вышла из ворот.
— Вы бы чайку пока попили. А я подъеду, — предложил Лешка.
Но Ксения хмуро сказала:
— Какие чаи! А там опять пурга или еще что… А больной ребенок — жди нас! — Она вскинула на Лешу глаза, неожиданно просящие, почти умоляющие.
И он поспешно согласился:
— Пошли!
— Ух, намело! — сказала Ксения, с опаской глядя на выросшие за ночь сугробы, словно дымящиеся под ветром тонким белым дымом.
Эти слова сразу напомнили Лешке ночной разговор. Лавина. Еще этого не хватало! На повороте на Соктуй! Ничего себе местечко!
Надо было обязательно поговорить с этим человеком.
У чайной стояла вчерашняя полуторка.
В избе сидело за самоваром несколько мужчин. Все были молчаливы, не в пример вчерашнему, озабочены. Слышно было только деловитое прихлебывание чая, забеленного, по местному обычаю, молоком, и короткие реплики насчет погоды.
Лешка безошибочно узнал по обличью водителя. Это был краснолицый молодой парень с обмороженным кончиком длинного хрящеватого носа.
— Твоя полуторка у заплота? — спросил Леша.
— Моя.
— Вы пробиваться, что ли, думали?
— Пробовали. Вернулись.
— Чего?
— Не проедешь.
— Я на «газике».
— Все равно.
Водитель равнодушно тянул с блюдечка желтоватобелый чай, хрустел рафинадом. Но сидевший рядом пожилой человек с обвисшими, небритыми щеками, в заячьем жилете, охотно вступил в разговор:
— На повороте на Соктуй, того-этого, лавина нависла. Над самой, того-этого, дорогой. Вот-вот поползет. А тут, понимаешь, самая, того-этого, кромка. Загремишь под откос — костей не соберешь, хе-хе! — Человек говорил, причмокивая, хихикая и пересыпая речь своими «того-этого». Казалось, что он даже рад неожиданному препятствию.
Все же надо бы посоветоваться!
Лешка спросил водителя:
— Что делать думаешь?
— В объезд. Чего уж тут, — нехотя ответил парень, отнюдь не поспешая заканчивать чай. — Валяй и ты. Вдвоем веселее.
Шофер не обращал внимания на своего спутника, но тот снова вмешался:
— А что нам спешить? У нас не горит, того-этого. Командировочные идут, хе-хе! Солдат спит, а служба идет.
— Ладно. Помолчи, не гавкай, — проговорил шофер и виноватым тоном объяснил: — Ты, паря, на нас, однако, не гляди. Ему, придурку, не на машине — на арбе и то не к спеху!
«Какой же ты водитель? Ведомый ты!» — подумал Лешка. — Но не задержался на этой мысли, прикидывая про себя: в объезд — это значит, на сотню километров почти больше… «Гангрена!» Лешка знал, что это такое. А тут еще ребенок. Это «скорей, скорей!» стучало и билось теперь в нем самом.
— Поеду напрямик! — Леша сказал это про себя, но его услышали.
— Дуришь, парень! — Пожилой расплатился, нехотя встал из-за стола. На прощание он бросил Лешке: — На рожон лезешь, того-этого. Если б не на таком гиблом месте…
Лешка отчетливо представлял себе поворот на Соктуй. Нет, он не хотел лезть на рожон. Но он должен был ехать напрямик. И он — опытный водитель, что-нибудь придумает. Там, на месте. Учтет обстановку.
…Ксения сидела, снова закутанная по брови. Снова недоступная. Молчала. «Не догадывается! — думал Лешка. — Да и откуда ей догадаться-то! Хорошо, что ее в чайной не было. Ну, а если бы знала, как поступила бы? Нет, в объезд не захотела бы». Лешка был в этом уверен. Не посоветоваться ли с ней? Он отогнал эту мысль. Простое соображение: она все равно не согласится на объезд. Значит, незачем зря ее волновать. Он водитель, он отвечает. Он ведет машину. И проведет ее.
Дорога из Долгунцов была накатана. Только что прошло, судя по следу, не меньше двух машин. Прошли они, видать, среди ночи, с ходу, не останавливаясь в Долгунцах. «Не издаля шли, — решил Лешка, — из ближнего совхоза, однако не возвращаются!»
Было уже совсем светло. Над сопками стояло нежное розовое зарево, как будто не ко времени зацвел там богульник.
До поворота по спидометру — 67 километров. Ни одна машина не возвратилась. «Может, трепотня все. Или оползла уже… Махина!»
Как всегда в марте, после пурги потеплело. Среди зимы забирал сильнее мороз. А сейчас потеплело. «Теплом ее могло и двинуть…» Лешка отдавал себе отчет в шаткости такой надежды. Таять-то не таяло. И на солнце не таяло. Вот кабы ветер! Ветра тоже не было. Он улегся где-то за грядой.
Хорошо, что Ксения ни о чем не догадывается. У нее своя забота, свои страхи — гангрена! Странно, еще вчера Ксения и девушка в сером свитере как-то не сливались в один образ. Девушка существовала сама по себе, одинокая, загадочная, немного печальная и какая-то беспомощная. Может быть, даже нуждающаяся в его, Лешкиной, мужской опеке. Ксения вошла в Лешкино бытие уверенной в себе хирургиней, деловой, «моторной» — пальца в рот не клади!
Сегодня обе они уже не существовали порознь: позади него утвердилась на сиденье та же уверенная в себе хирургиня, но она, как никогда, нуждалась в его опеке.
