Вдруг он тревожно подумал, что Ксению мог повезти и не он. Другой водитель. Под лавину как раз и угодили бы! Но ведь и он не поехал в объезд. Да, но он на что-то все же рассчитывал… На что?
Беспокойство не утихало в нем, как только на миг приглушенная зубная боль, и это внутреннее «скорей, скорей!» мутило голову.
Дорога становилась все хуже. Ночной ветер сдул сухой колючий снег со степной дороги. Но сейчас она кружила у подножия сопки, то и дело преграждали путь снежные холмы, примятые с одной стороны недавно прошедшей машиной. «Проскочила!» — с надеждой говорил себе Лешка об этой машине впереди, но беспокойство не уходило.
На одно мгновение он представил себе, что там, у поворота на Соктуй, висит она, притаившись, снежная махина… «Да ну! Чего раньше времени терзаться! Вот ведь проскочила!»
«Проскочила!» — Лешка повторял это слово, как заклинание, и так же мало верил в него, как в заклинание. Однако ни одной встречной машины не попадалось.
Он не удивился, когда в сероватой дымке впереди увидел трехтонку, идущую навстречу. Почему-то сразу решил, что это не встречная, не из Соктуя, а именно та, вернувшаяся машина.
Он уже видел сквозь ветровое стекло усатое, сплюснутое ушами шапки лицо шофера. Место рядом с ним пустовало. Кузов был прикрыт брезентом.
«Сейчас заорет, и Ксения все узнает!» — мгновенно мелькнула у Лешки мысль. Он затормозил, выскочил из машины и побежал к трехтонке. Усатый притормозил.
— Поворачивай оглобли. Не проедешь, — сказал он без обиняков.
— Висит?
— Висит. Видишь, обратно везу. Чего голову подставлять? Груз несрочный, не сгниет, не скиснет — запчасти. Становись за мной, езжай след в след.
— Мне обратно нельзя, — сказал Лешка.
— Как знаешь. Между прочим, легковушка проскочила. При моих глазах. Рискованный такой обормот… «Была не была!» — говорит… Один ехал!.. — кричал усатый вслед Лешке, уже бежавшему к своему «газику».
От этого последнего сообщения Лешке не полегчало. Он не мог с Ксенией идти на «была не была».
Лешка оглянулся на Ксению: спит! Удивительно, как она крепко спит. Измоталась, верно. Хирургия эта самая — тоже не легкий хлеб.
Лешка старался думать о Ксении, об ее работе, о чем угодно, но мысль о махине, висящей там, впереди, овладела уже всем его существом, как нестерпимая зубная боль, погасившая все.
Проскочить? Это легче всего. И он везучий, Лёшка. Прошлой весной в паводок угодил, на самой кромке удержался! Да чего былое вспоминать, вчера, как завьюжило, тоже мог в момент пропасть! Стоит только утерять чувство дороги…
Но чем больше доводов в пользу своей везучести накапливал в памяти Лешка, тем крепче укоренялось в нем решение искать другой выход.
«Не тот случай, — говорил ему какой-то внутренний голос, — не рисковый случай. Проскочить можно. Проскакивать не буду».
И не хотел об этом думать — само думалось: в прошлом году груженый самосвал, словно пушинку, снесло под откос снежной лавиной. Стихия! Безобидные пушинки, легкость, невесомость летящего снега… И все это, накапливаясь, превращается в полную свою противоположность: в лавину, которая движется, не теряя своей массы, а все более уплотняясь. Белое, безглазое, холодное чудовище!
Поднялся ветер. Пошел снег. Он летел косо, мелкий, сухой — его было слышно, словно град, — и такой частый, что его пелена скрадывала дорогу. «Дворник» работал натужно. Лешка убрал скорость. Теперь продвигались медленно, пробивая завесу снега.
Преодоление трудного пути отвлекало водителя от мысли о предстоящем. Поворот вырос неожиданно.
Лешка снял шапку, вытер обильный пот со лба. Глянул в зеркальце. Сначала на пассажирку: удивительное дело — она спала! Потом на себя — вид был неприглядный. Он провел рукой по спутавшимся волосам, нахлобучил ушанку и потихоньку выбрался из машины.
Вот здесь, пониже, видно место, где развернулась трехтонка. Другой след вел дальше — эта проскочила. На риск. На «была не была».
…Дорога делала плавный завиток по склону сопки. Справа, поверху, — некрутой, а далее — все круче, и уже почти отвесный обрыв, не сглаженный снегом, не удержавшимся на скалах. Низкорослые сосны почти стелились по ним.
Слева картина открывалась иная. Более пологий склон возвышался, видный далеко сквозь поредевшую пелену снега, падавшего теперь медленно, как бы лениво. На склоне флагообразные сосны стояли с равными промежутками, словно бы в шахматном порядке. Снег между ними задержался огромными, еще не слежавшимися, чуть сверху тронутыми наледью массивами.
Лешка увидел махину. Да, это была она. Не иссиня-белая, как воображалось, а чуть с желтизной, проступающей снизу, сквозь верхний слой. И это указывало на то, что махина образовалась не сразу. Она не висела над дорогой, не угрожала ей сверху. А грозила сбоку. Не ударить, а смести грозила она.
Снег все шел, и ветер завивал его все яростнее. Лешкин полушубок словно весь наполнился ветром и отстал от тела, как кожура от апельсина. Ему показалось, что холод беспрепятственно гуляет у него по спине.
С головы сорвало шапку. Развязанные уши ее потопали по склону, будто две лапы. Лешка изловчился и ногой прихватил разгулявшуюся ушанку. Когда он, вытряхнув снег, натянул ее на голову, она оказалась тяжелой и мокрой.
Лешка стоял и смотрел на махину. Да, это слово хорошо схватывало самую суть белого, грозного. Назвать лавиной — преждевременно, пока не движется… Но махиной это было, Лешка мог подтвердить: оно и есть махина!
У него было такое ощущение, что он стоит здесь уже давно, но по часам выходило, всего три минуты. И он понимал, что должен на что-то решиться. И хорошо бы — прежде, чем проснется Ксения и увидит ее, махину.
Решение уже созрело, и Лешка боялся, что Ксения попытается помешать…
Поэтому он не вернулся к машине. Только еще раз окинул взглядом.
«Газик» стоял вне досягаемости махины. При всех условиях вне досягаемости.
Что-то мелькнуло в окошке, и Лешка испугался: неужели Ксения проснулась и сейчас позовет его? Нет, верно, ему почудилось: нервы у него совсем разгулялись за эту злосчастную поездку.
Лешка скинул полушубок, бросил его на куст, с маху сбросил и рукавицы. Но тут же передумал и надел их снова: об кусты исцарапаешься. Теперь на нем были только стеганые ватные штаны и телогрейка. Он обмотал потуже шарф вокруг шеи и затянул на запястьях ремешки рукавиц.
Ему хотелось обойти махину слева — там, где щетина кустарника замыкала ее распластавшееся массивное тело. И определить: так ли опасно? Может, проскочим? Но под ногами пошла и пошла мелкая каменистая осыпь, и Лешка не мог удержаться, соскользнул вниз.
Тогда он начал восхождение снова, уже справа, карабкаясь с уступа на уступ, хватаясь за крепкие, словно толстый канат, корни, за колючие ветки, за кусты…
Все сильнее, резче, непереносимее дикие порывы ветра. Кажется, всю душу уже выдуло! Вот оно что означает «душу выдуло». Глаза на лоб лезут — вот оно что значит «глаза на лоб лезут»! А в голове… В голове шум, как будто там внутри, в черепной коробке, работает самое меньшее десять моторов!
Кажется, рукавицы треснули. Он подносит руку к лицу: из ладони сочится кровь. Лешка слизывает ее и сует рваную рукавицу в карман…
Он ползет по склону прямо над обрывом. До махины уже близко. Он ползет сбоку нее, но теперь перед ним ровный голый склон, и держаться не за что. Волей-неволей он должен перейти направо. Теперь он под махиной. Он должен добраться до верхнего ее края, прежде чем она тронется. Иначе его сметет. Но почему он решил, что она тронется? От чего? От ветра? Почему же она не тронулась раньше? От того слабого, в общей кутерьме разбушевавшейся стихии вовсе не ощутимого сотрясения, которое производит он, карабкаясь по склону? Маловероятно!
Леденеют пальцы рук, иссеченные, окровавленные.
Он двигается прямо на махину, как на врага, с которым хочет померяться силой, не сворачивая с пути.
Вот он уже у кромки махины. Странно! Вблизи она не так уж массивна: снизу она казалась более внушительной. Хотя расстояние должно было скрадывать.
В этом крылось что-то загадочное. Почему вблизи угроза казалась не такой неотвратимой?
Лешка стал приглядываться. Все в нем напряглось до предела: постигнуть тайну махины! У него было такое чувство, что вот сейчас все решится. Но он не знал как.
«Спокойнее, спокойнее! — говорил он себе. — Попробуем порассуждать: это страшно, если оно двинется. В неподвижном состоянии оно безвредно. И откуда это ощущение, что оно не двинется?»
Да, была какая-то неподвижность в желтовато-белой массе, лежащей перед ним, какое-то странное впечатление устойчивости исходило от нее. И это удивляло. На крутом склоне масса снега. Казалось бы, неминуемо она должна сползти, потом, все ускоряя движение, обрушиться на дорогу…
