Когда мы сюда переехали, то на второй же день поехали в Приозёрск. Он тоже на берегу Вуоксы, только за восемь километров от нас.
Мама, папа и Серёжка ехали на велосипедах, а я у папы на раме. У папы лучше, чем у Серёжки: он высокий, и я своей головой не заслоняю ему дорогу. Он не ругается, а Серёжка — очень.
Ну, приехали мы в Приозёрск. Папа оставил нас всех на пляже, а сам куда-то уехал. Мы выкупались, посидели — и вдруг видим: папа ведёт два велосипеда. Один — свой, а второй — новенький голубой «Орлёнок». Мама смотрит на меня и смеётся. А я пошевелиться не могу. Неужели это мне? Вот они какую вещь хотели купить ещё до поездки в Таллин! А мы с Серёжкой никак не могли догадаться!
Папа говорит:
— Ну, что стоишь? Бери свою машину.
— Это мне?
— А кому же?
Я как села, так и поехала. Немножко, правда, крутила рулём не в ту сторону. Но ни разу не упала. И вот с тех пор у нас у всех велосипеды. Мы каждый день на них ездили — и в лес, и в Приозёрск, и повсюду. А в магазин мама сама ни разу не ездила: всё мы с Серёжкой.
Вот на той неделе едем мы из магазина лесом. И вдруг девчонка стоит на тропинке. Просто обыкновенная девчонка с корзинкой. А в корзинке, правда, довольно приличные грибы. Серёжка позвонил, а она не уходит с дороги.
— Мальчик, — говорит, — дай, пожалуйста, покататься.
Серёжка слез и дал ей велосипед. Она говорит:
— Только ты мне помоги, пожалуйста, сесть. Я не умею садиться.
Серёжка снял с велосипеда сумку с продуктами и подержал ей седло, пока она села. И поехала. Ну, просто смех. Крутит рулём и направо, и налево. Неужели, думаю, Серёжке своего велосипеда не жалко? А он ничего.
Ну, познакомились мы с ней. Серёжка довёз её на раме до нашей деревни: она, оказывается, приехала к бабушке, а та рядом с нами живёт. И теперь мы все втроём — каждый день. Купаться — Маринка с нами. В лес — Маринка с нами. Даже в магазин у Серёжки на раме ездит.
Когда папа в субботу приехал, то спрашивает:
— Это откуда такая красивая девочка?
— У соседей живёт, — отвечает мама. — Правда, глаза необыкновенные?
Ну, чего они нашли такого необыкновенного — глаза как глаза, только большие. А Серёжка говорит:
— Папа, чего мальчишки такие дураки, повезёшь девочку на велосипеде, а они уж сразу и дразнятся: влюбился! Жених и невеста!
Мама говорит:
— Знаешь, Серёжа, мы с папой однажды ехали на велосипедах по Ленинграду — мы уже были женаты, и вы у нас были. И вдруг сзади бегут мальчишки и что-то кричат. Я думала: мы потеряли что-нибудь, замедлила ход и слушаю, что они кричат. А они: тили-тили тесто, жених и невеста! Мы, конечно, посмеялись и поехали дальше.
— Обидно вам было? — спрашивает Серёжка.
— Ну, чего же обидного? Смешно — и всё. Глупые мальчишки — что на них обижаться. Надо не обращать внимания — они и отстанут.
Я говорю:
— Вот Бубнов тоже на такие вещи плюёт, и всё. Его и не дразнят.
— Ясно, — говорит Серёжка.
И с тех пор он на мальчишек — ноль внимания. От него и, правда, отстали, а ко мне всё время лезут: Серёжка тебя на чужую девчонку променял. Приятно разве это мне!
А вчера мы все втроём ходили за грибами. Маринка очень хорошо ищет грибы: она, во-первых, их лучше нас знает, а во-вторых, прямо чувствует, где должен быть гриб. И не жадная, всё время кричит:
— Серёжа, иди сюда, здесь белые! Серёжа, посмотри под той ёлкой, нет ли там чего-нибудь!
Серёжка — сразу к ней. А я — за ним. И поэтому у нас у всех оказалось поровну грибов. Одни мы бы столько никогда не набрали.
Идём домой, а Серёжка с Маринкой всё время от меня уходят. Я каждый раз им кричу, а потом надоело. Я и перестала кричать.
Иду, ещё грибы собираю, и вдруг думаю: что же мне так давно их голосов не слышно? Кричу — они не отвечают. А тропинка узенькая: может, я заблудилась? Может, на меня сейчас волк выскочит? Или гадюка, например. Здесь, говорят, много гадюк. Я как заору:
— Серёжка!
А он не слышит! Я бросила грибы и бежать. Сама реву, уже устала бежать, села на тропинку и боюсь двинуться. И вдруг слышу Маринкин голос:
— Серёжа, а где у нас Маша?
Я скорей вскочила и вытерла слёзы. Смотрю: Маринка появляется с одной стороны, а Серёжка — с другой. У Маринки в руке белый гриб, а у Серёжки — ничего. Их корзинки, оказывается, около меня стоят.
— Вот она! — говорит Серёжка. — Где, Машка, твои грибы? Ты чего ревела?
— А я и не ревела совсем. Я просто бежала. Потому что на меня напала гадюка.
— Врёшь!
— Правда. Я грибы пока оставила и побежала за вами. Хотела вам гадюку показать.
— Покажи!
Мы пошли назад, а я думаю: хорошо бы там правда была гадюка, а то кого я показывать буду? Но гадюки, конечно, не было. Пришлось сказать, что она уползла. Но теперь уж Серёжка от меня не уходил! Пришли домой, а мама:
— Вот эти дети! С ума сойти можно, как же я всё это буду чистить и жарить?
Серёжка говорит:
— Мы сами всё почистим и пожарим. Марина свои грибы отнесёт домой и придёт к нам. И мы всё сделаем. Марина умеет.
Марина да Марина! И когда это они сговорились, что она придёт к нам, — я и не слышала. Я говорю:
— Серёжка, знаешь, как Маринку можно дразнить? Маринка-корзинка.
А он:
— Сама ты Машка-букашка, таракашка, дурашка. Нечего дразниться.
— А ты Сергей-воробей, не гоняй голубей, голуби боятся, на крышу садятся, крыша ломается, голуби пугаются.
Я думала, он меня треснет. А он нисколько и не обиделся. Только сказал:
— Это и не про Сергея поётся, а про Андрея. Я не Андрей.
Вообще-то правильно. Но только мне с тех пор Маринка как-то не стала нравиться. Она, правда, послезавтра уедет — скорей бы. Но только вот в чём беда: я её уже пригласила к нам на день рождения. Нам шестнадцатого сентября девять лет исполнится. И зачем она мне нужна, на мой день рождения, эта Маринка-корзинка?
Папа, мама и мы с Серёжкой
Как мы вчера купались! Потому что была суббота, приехал папа, и погода получилась прекрасная. Мы-то думали: уже не будем больше купаться, потому что лето кончается. Через девять дней мы пойдём в третий класс. Лето прошло. Серёжка выучился плавать, а я нет. Но папа сказал: ничего, что я ещё не умею плавать. Я, главное, воды не боюсь и даже нырять умею. Значит, на тот год поплыву. Всегда Серёжка впереди меня, что уж тут поделаешь.
А сегодня мы едем на велосипедах далеко в лес. Уже проехали десять километров и сели отдыхать. Папа с Серёжкой полезли в какую-то щель, и папа, слышу, говорит:
— Это вовсе не дырка, к твоему сведению, а ход сообщения.
— Ход между траншеями.
Когда они вернулись к нам, Серёжка спрашивает:
— Папа, а ты на войне был?
— Нет.
— Почему?
— Потому что мне было десять лет, когда началась война.
— Зачем же ты тогда поёшь «Кто в Ленинград пробирался болотами»? Я думал, это про тебя.
Мама говорит:
— Немножко и про нас.
— Почему?
— Потому что мы — блокадники.
Я знаю, что они были здесь в блокаду. Только я об этом как-то забыла.
Серёжка спрашивает:
— Кто был в блокаде — всё равно, — что на фронте?
— Не всё равно. Но эта песня относится и к нам.
— Папа, а что вы делали в блокаду?
— Как что делали? Учились в школе. Стояли в очереди. Жили.
— Ну…
— Что — ну? Думаешь, это было так просто?
— Нет, я знаю. А зажигалки ты видел?
— Приходилось.
— А тушил?
— Тоже приходилось.
— Много?
— Сколько мог, столько и тушил.
— А мама?
— И мама.
— А вы вместе их тушили?
— Ну что ты, Серёжа, — говорит мама. — Мы же тогда не знали друг друга.
Я спрашиваю:
— А когда узнали?
— Потом, — говорит мама. — В сорок шестом году. После войны. На вечере в мужской школе.
— А как вы учились в блокаду? Света же не было!
— Учились. Приходили в школу, когда она работала. При коптилках учились. В школе нам хряпу давали.
— Какую хряпу?
— Зелёные листья от капусты.
— А помнишь шроты? — спрашивает папа.
— Какие шпроты?
— Не шпроты, а шроты, — говорит мама. — Такая блокадная еда.
— Вкусная?
— Как тебе сказать… Тогда была вкусная.
— А почему вы нам никогда не рассказываете про блокаду? — говорит Серёжка.
— Вы же были маленькие. Правда, Саша?
— Да, — говорит папа. — Теперь можно рассказывать.
— Мам, — спрашивает Серёжка, — а как же ты жила в блокаду, когда твои родители умерли?
— Жила. У меня была детская карточка. Люди мне помогали. Тётя Надя, например.
— Какая тётя Надя?
— Наша соседка, Надежда Петровна.
— Она?
— Конечно.
— Мама, — говорю я. — Ведь она же сердитая.
