— Прямо — прибегает?
— Да. Руки дрожат, в них — бумажка. Но мне не даёт. Подходит к тебе и шепчет: «Она гулит?». Я говорю: «Сейчас — нет. Но только что гулила». «Это невозможно, — говорит Игорь Маркович, — если у неё в голове…» И в бумажку смотрит. «Что-то с анализом?» — испугалась я. Он погладил тебя по руке и говорит: «Какие у вас ослики Иа-Иа на одеялке замечательные нарисованы!». Мне совсем плохо стало. Что, говорю, там в анализе? Понимаете, говорит, такое может быть, если мы, когда пункцию брали, попали в гнойный карман. Но у Натали нет гнойных карманов в голове. А может, говорю, в лаборатории напортачили? Может, говорит. Хотя, говорит, нет, такого не бывает.
— А почему тогда плохой анализ?
— Не знаю. И Игорь Маркович не знал.
— И что делать решил? Новую пункцию?
— С каждой новой пункцией могут занести в мозг инфекцию. Решили подождать. «Лучший анализ, — сказал Игорь Маркович, — её настроение». А когда он ушёл, я начала молиться. Я просила Бога только о том, чтобы не стало хуже. И через несколько дней нас выписали.
— С плохим анализом?!
— С отличным анализом, если иметь в виду твоё настроение. Ты при выписке обмусолила Игорю Марковичу весь стетоскоп. Так что Игорь Маркович научил меня смотреть на человека, а не на бумажки. Это здорово помогло потом, когда мне бестолковые врачи попадались и предлагали тебя лечить от всего на свете только потому, что у тебя такой диагноз в карте написан.
— Так, девочки, комарики прилетели.
— Тося! Я же сто раз просила: не надо про комариков!
— Прости, Ташуня, переворачивайся, снотворное кольнём.
— Комарик! Вы меня, Тося, своим комариком к кровати, как бабочку, пришпилите. И придётся меня на операцию вместе с кроватью тащить. Мам, ты чего?
— Ох, прости. Я… Не могу смотреть.
— А вы, мама, и не смотрите!
— Тось, не получается.
— Ай, мам!
— Что, больно?!
— Да нет, ты моего Жучка чуть не раздавила!
— Где он?
— Да вон! За тобой, на спинке стула! Подвинься. Вот так лучше!
— Всё, девоньки, готово.
— Как быстро! Таша, а где Жучок-то?
— Уполз. Комарика Тосиного испугался. Спать совсем не хочется.
— А ты попробуй.
— Расскажи ещё чего-нибудь. Про Игоря Марковича.
— Помнишь Жеку?
— У которого подозрение было на злокачественную?
— Да. Сколько ему было? Года четыре, не больше. У него мама строгая была, не то, что я. Жека нахимичит в коридоре с пацанами, а она — ну лупить его и орать. А ему — всё нипочём. Она бодрая, громогласная, в грязном халате. Говорю: «Купи халат себе, что в казенном ходишь? Их же не стирают». А она: «Если злокачественную подтвердят, куплю». Им и подтвердили. Мама в один вечер поменялась. Стала шёпотом говорить, у Жеки прощения просить и на закорках его таскать. Жека от неё аж в интенсивке прятался. Её тогда Игорь Маркович в коридоре остановил и спросил: «Вот если на вас всё время кричать, а потом вдруг засюсюкать, вам бы это понравилось?». Она говорит: «Конечно». А он: «Нет. Вы бы заподозрили, что плохо ваше дело. А дети чувствуют всё гораздо тоньше». А она: «Я не могу на него орать. У него же опухоль». Игорь Маркович: «И не надо. Как обычно, с ним обращайтесь. В нашем деле излишне жалеть вредно. А она: «Я хочу измениться! Стать лучше для него!». А он: «Смените халат. Чистый халат — чистые мысли».
— Прямо как философ из учебника. А-ах…
— Зеваешь?
— Не дождёшься. Не хочу засыпать.
— Не вредничай, а? Давай ещё расскажу про Игоря Марковича?
— Расскажи про реанимацию.
— А ты откуда про неё знаешь?!
— Ты с папой вчера по телефону вспоминала. Я, правда, была в реанимации? Круто.
— Чего крутого-то?
— Ну, что я, как Анька, в реанимации побывала.
— Таш, не могу я прямо перед операцией… Хотя, ладно. Расскажу. Тогда Игорь Маркович мне самый главный урок преподал. Тебе только поставили самый первый шунт.
— В месяц?
— В месяц. Нас из педиатрического в нейрохирургию перевели. Сделали операцию. Приносят тебя крошечную, белую, ледяную после наркоза, с синими губами. Меня страх пробрал до костей. А медсестра сразу кричать, что, мол, я за мать такая, что не догадалась ребёнку шерстяные носочки взять, чтобы ножки согреть. Грейте, кричит, руками! Я стала греть. Смотрю — грудка у тебя как-то странно приподнимается. Говорю медсестре робко: «Она как-то дышит… неравномерно». А мне в ответ: «За своими делами лучше бы следила и носки не забывала». Ну, стыдно стало. Прошёл час. Пришли педиатры из нашего отделения. Какая, говорят, белая она у вас. Ну, ничего, отойдёт, поите. Я говорю: «Она же в себя ещё не пришла, как поить-то?» Ну, придёт, говорят. Послушали тебя и пошли. А я вдогонку, шёпотом, чтобы сердитая медсестра не услышала: «Она как-то дышит неравномерно». Они вернулись, ещё раз послушали, и вдруг как забегали! Так страшно было, Таш, прибежал Игорь Маркович, схватил тебя и побежал куда-то. Ужасно было смотреть, как он со свёртком мчится.
Оказалось, у тебя катетер, который в центральной вене стоял, лёгкое прорвал, и в него вода капала. Воду срочно убрали. А она — в другое лёгкое. Они и из другого убрали. А тебя — в реанимацию. Там лежат без родителей, даже входить запрещено. Помню, как стою на ступеньках реанимации, таких высоких, каменных, холодных и не знаю, что делать. Дикая беспомощность. Я мучилась с твоей болезнью, но самое страшное оказалось, — не видеть тебя. Там нашла меня сердитая медсестра. Видно, ей стыдно было. Она и говорит: «Не печальтесь, мама. Мы вот даже радуемся, когда детишек сюда после операции берут. Там за ними круглосуточный тщательный уход, и аппараты все контролируют».
— Дура какая-то!
— Почему же… Она права, уход там тщательный. Тебя вернули на следующий день.
— Ты мне каждый пальчик целовала?
— Нет. Я срезала с каждого пальчика ногти. Они почему-то жутко отросли, пока ты в реанимации была.
Я их срезала, умирая от страха, а потом так гордилась собой. Думаю, не такая уж я и плохая мать, раз могу постричь такие крошечные ногти.
— А при чём тут Игорь… а-ах… Маркович?
— Когда шунт меняли в следующий раз, я сама попросила его в любом случае взять тебя в реанимацию. Мол, пусть они там аппаратами за её дыханием следят. Вдруг, не дай Бог, что-то опять произойдёт, а я на этот раз не замечу. А он говорит: «Я могу договориться, чтобы Натали взяли туда даже с отлично функционирующим шунтом. Но поверьте моему опыту, лучше всего дети восстанавливаются после операций, если рядом мама». Это был самый мой главный больничный урок.
— Мам… а ты со мной будешь… будешь…
— Буду. Я с тобой всегда буду. Всю жизнь.
— Всё, мама, готова девонька? Уснула?
— Ох, Тося… Тосенька…
— Ничего, ничего, всё должно быть хорошо. Помогите раздеть. Простынёй прикройте, в коридоре дует. Хорошо. Хоть перекрестите, мама.
— Извините, забыла… Мысли спутались… Страшно…
— Ну вот, мама. Чего реветь-то? Её же сам Маркович берёт.
— Да. Я на него молюсь.
— Это правильно. Всё должно быть хорошо.
— Мама?
— Я здесь, солнышко.
— Мам, у них получилось?
— Нет, мой хороший.
— Не получилось?! Почему?
— Понимаешь, солнышко… Они уже собирались сделать тебе эндоскопию. Ну, ввели трубочку… А потом увидели на экране… Знаешь, у них такие ма-аленькие камеры. Что у них ничего не получится.
— Почему у Ани получилось… Кх… Кх… а у меня нет?
— Значит, у вас с Аней разные головы. Не тереби катетер, а? Выскочит, не дай Бог.
…
— Как ты себя чувствуешь?
…
— Таша!
— Мам, а шунт-то они всё-таки вытащили?
— Нет. Оставили на всякий случай. После операции подключили.
— И он заработал?
— Да.
— И они его даже не чистили?
— Нет.
— А почему он раньше не работал?
— Бог его знает. Я молилась, чтобы заработал.
— Лучше бы ты молилась об эндоскопии.
— Я обо всём молилась. О тебе. Ты можешь улыбнуться?
— Издеваешься?
— Я хочу понять, работает ли шунт.
— Мам, я не хочу улыбаться.
— Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь? Как я в грудничковом сидела с тобой.
— Сто раз слушали.
…
— Ладно, рассказывай. Только как сказку.
— Это не сказка, это жизнь.
— А я не хочу жизнь. Я хочу сказку. Как у Пушкина. «У лукоморья дуб зелёный…»
— Дуб там и правда был, Таш. До сих пор, наверное, стоит, надо посмотреть сходить к грудничковому. В общем, после первой операции нас отправили…
— Нет, не так! Как сказку! И про Злюку.
— Прекрати её так называть. Ты же знаешь, что…
— Но ты сама сначала думала, что она Злюка!
— Ладно. В некотором царстве, некотором государстве, в городской больнице в середине июля сидела в душном боксе одна мама и видела в окне дуб. Огромный, в три обхвата. Похожий на…
