— Почему?
— Боялась насмешек. Но тебе я пела. И ты не смеялась. Ты замолкала.
— А спой сейчас.
— С ума сошла?!
— А то орать буду!
— London’s burning! London’s burning!
— Ха-ха-ха!
— Правильно Тося сказала, что ты язва.
— Это ты язва. Небось сразу меня в кроватку кинула и сама — спать. А я бедненькая, наплакавшаяся, после укола…
— Нет, не положила. Я вдруг поняла, что ты очень красивая. И мне захотелось кому-то тебя показать. Я тогда подошла к окну, которое в коридор выходило. А напротив меня — мама двоих мальчишек. Стоит, прижавшись лбом к стеклу. Младший на руках изгибается, хотя мама аппарат к нему прижимает. Старший плачет. А я тебя ей показала.
— Я, наверное, на самом деле страшная была. Красная, заплаканная.
— Ты знаешь, та мама улыбнулась. Нашла в себе силы, хотя ей было очень нелегко. И головой покачала: «Везёт же!» Но весело покачала, без зависти. И тут Биг Мама крикнула ей из коридора: «Давайте-ка, мама, я у вас младшего заберу. Вы всё равно дыхательный аппарат нормально держать не умеете. Я с ним в соседнем боксе посижу. А вы со старшим пока поспите. И не волнуйтесь, наши врачи этот кашель за день снимут. Дотерпим вместе до утра».
— Она обрадовалась?
— Ох, и не передать. И на меня смотрит. И «спасибо» одними губами говорит.
— За что?
— Что я ей тебя показала. Иначе она бы голову о стекло разбила в отчаянии, не дождавшись Вериной помощи.
— Я правда такая красивая была?
— Ты и сейчас красивая.
— Да ну…
— Если честно, тебе короткая стрижка идет. Правильно ты постриглась.
— А ещё мне споёшь?
— Да. Только чур не смеяться. «Row, row, row your boat»…
— Xa-xa-xa…
— Хватит ржать!
— Надо тебя на «Евровидение» послать! Мама Билан! Ха-ха-ха… Сейчас лопну от смеха. Ха-ха-ха!
Вечером позвонила Аня.
— Не получилось, — сказала я.
— Как жалко!
— Ничего не жалко. Зато шунт заработал. Сам. Никто его не прочищал.
— Чудеса, — удивилась Аня.
— Он испугался, наверное, что его вытащат, и заработал, — шучу я.
Аня смеётся.
— Тебе привет от моего Жучка, — говорит она.
— Не мне, а моему Жучку, — поправляю я, — они ведь тоже друзья. Как мы с тобой.
Отходить от наркоза всегда тяжело. Надо заставлять себя что-то делать. А делать ничего не хочется. И от этого — ещё хуже.
— Доешь кашу, а? — просит мама. — Ну пожалуйста… там две ложки осталось.
— Мне, что, пять лет?! Захочу есть — доем. И вообще…
Беру учебник истории. Жу-жу-жу… Царь… Жу-жу… революция. Тьфу!
Задачки по физике, по геометрии решать в больнице можно — настрочил на листе бумаги и забыл. А история… Это же надо ЗАПОМИНАТЬ. А как запоминать, если голова гудит?
Я отшвырнула учебник. Настроение портилось с каждой секундой. За окном повалил снег. И я почувствовала, как ноют швы на животе и за ухом. Будто вибрируют — противно и болезненно.
— Ташенька, может, ты хочешь…
— Не хочу! Мама, я ничего не хочу! Меня тошнит! И от каши! И от…
Я выбежала в коридор и чуть не поскользнулась на мокром полу. Правильно. Прямо после операции грохнуться и заработать трещину в черепе. Санитарка, наверное, с ума сошла — пол не вытерла, как следует. Да ещё и отвратительный запах хлорки… Фу!
Я побрела дальше. Кругом ребята: кто с повязкой на голове, кто с двумя. Но мне кажется, что мне — хуже всех. Тяжелее.
На плечо выползает Жучок.
— Мне противно быть самой собой, — жалуюсь я, — хочу быть кем-нибудь другим.
— Кем? Жучком?
— Не знаю… Не хочу лежать в больнице. Не хочу отходить от наркоза.
— Всё пройдёт.
— Когда? Что пройдёт? Ты хоть понимаешь, о чём я? Мне всю жизнь так жить! Не хочу!
— Ну, никто не выбирает…
— Так, всё! Проваливай!
— Куда?
— Куда хочешь! Уматывай! Не желаю тебя видеть!
Жучок исчезает. Я шумно выдыхаю. Мне не легче, хоть я и прогнала друга. Вот бы всех прогнать. И маму, и Игоря Марковича. Всех! Всем отомстить за всё!
Я вдруг чувствую, что больше нет сил идти. Проклятый наркоз! Я приземляюсь на банкетку у интенсивки. Была бы там Аня… Хотя нет, пусть лучше дома сидит. Или всё-таки тут, чтобы меня развлекать? Что-то я запуталась. В голове туман.
Сквозь туман слышу разговор в интенсивке:
— Детдомовская девочка. Ещё имя такое странное. Клёпа. Я говорю, чего тебя так назвали-то? А она плечами пожала. Мол, не она же называла. А саму мутит ужасно. Хорошо, её прямо сразу на стол забрали.
— Ох, бедные козявки детдомовские. На всё согласные. Мы тут им памперсов две пачки передали. Дорогие, японские. У моей, представляешь, аллергия! Говорю сестричкам, возьмите! Но имейте в виду: у моей, например, на них аллергия. А она смеется. У детдомовских, говорит, аллергии не бывает.
— Девочки, а что с Клёпой-то?
— Да ворота упали на неё. На футбольном поле. Пацаны её на ворота поставили. Вратарём.
— Такую заморышку?
— Ну да. Она, говорит, кричала, что ворота шатаются. А никто не слышал. Играли. Ну дети же. Увлеклись.
— А воспитатели куда смотрели?
— Да какие там воспитатели! Говорю же — детдом.
— Ох, козявочка… Голову-то шунтировали, а с лицом что?
— В челюстно-лицевую пошлют, что… В третий корпус.
— Ох-ох-ох. Просыпается… Девочки, воды дайте!
Видно, как они возятся с девочкой. Усаживают её, отпаивают. Приходит Тося, измеряет пульс, смотрит зрачки.
— Скоро врач придёт, посмотрит, спи! — говорит она девочке.
Девочка со странным именем Клёпа, с разбитым носом и заплывшим глазом, с рыжей шевелюрой, наполовину обритой (чтобы добраться до черепа и шунтировать) испуганно спрашивает сиплым голосом:
— А если я не хочу спать?
— Тогда не спи, — разрешает одна из мамаш интенсивки.
— А это что? — спрашивает Клёпа, осмелев.
И показывает на голый живот, который залеплен пластырем и на дорожку, идущую по груди — она размечена зелёнкой, чтобы видеть, где проходит под кожей шунт…
— Шунт тебе поставили, — объясняют ей.
— Что?
— Ну, шунтик.
— Это как «Лунтик»?
— А ты «Лунтика» смотришь?! Сколько тебе лет?
— Шесть…
— Я думала, его только трёхлетки смотрят.
Девочка пожимает плечами.
— Нет, шунт — это такой проводок.
— А зачем он мне?
— Ну, чтобы… Просто у тебя в голове… Ну, короче… Девочки, как объяснить?
— Да никак. Поставил тебе доктор и будешь с ним жить. В больницу ложиться и менять.
— А менять больно?
— Да под наркозом.
— А наркоз — это что?
— Лекарство.
— А оно сладкое или горькое?
— Девочки, как объяснить?
Мне хочется их всех задушить.
— Такое сонное лекарство, — наконец, соображает одна мамаша, — поспишь, шунтик поменяют и всех делов.
«И всех делов»! Нет, правда, встану и задушу!
— А у вас есть шунт? — спрашивает у неё девочка. Мамаша эта молодая и весёлая, с накрашенными ресницами и губами. Рядом с ней — золотоволосый ангелочек, за которым недоглядели, и он вывалился из кроватки.
— Нет.
— А у ребёнка вашего?
— И у него тоже нет. Мы с сотрясением мозга тут. То есть, с подозрением на сотрясение. Нас, кстати, девочки переводят в общую сегодня. Сотрясения вроде нет, но полежать надо на всякий случай.
— А у вас есть шунт? — спрашивает Клёпа у мамаши постарше.
— Нет.
— А у кого он есть?
Я рывком встаю с банкетки, вхожу в интенсивку.
— У меня. Клёпа, шунт есть у меня. Вот, смотри. И пластырь, и зелёнка такие же.
— На тебя тоже ворота упали?
— Нет, я такая родилась.
— Ничего, будете с этим жить, — говорит молодая мамаша.
Весело. Слишком весело. Как всё просто! Ресницы — и то сложнее красить.
— Может, даже подружитесь!
— По-вашему, те, кто с шунтами, только между собой дружить могут? — ядовито спрашиваю я. — И вместе зимой снеговиков лепить? И вставлять им веточки-шунты? Раз уж мы такими родились?
Мамаша ангелочка перестаёт улыбаться.
— Ну что ты передёргиваешь, Татьяна? — говорит мне с укором мамаша постарше. — Не хочешь, что ли, с девочкой подружиться? Она из детдома, у неё нет никого.
Клёпа думает о чём-то своём.
— Но я-то нормальная родилась, — бормочет она, — а ворота не я сбросила, а пацаны. Они мячом в них попали. И ворота упали. Прямо мне на голову. Так почему мне шунт, а не пацанам? Они же виноваты.
Я пячусь. Вот оно. Вот что гложет меня.
— Я не Татьяна, — бормочу я, — я Таша… Это значит — Наташа.
И убегаю.
На побег уходят последние силы. Еле-еле дохожу до своей кровати, падаю и отрубаюсь. Прямо рядом с тарелкой недоеденной каши.
Просыпаюсь поздно вечером. Уже и свет погасили. Мама свернулась калачиком рядом. Посапывает, как обиженный медвежонок.
