И убегаю.
На побег уходят последние силы. Еле-еле дохожу до своей кровати, падаю и отрубаюсь. Прямо рядом с тарелкой недоеденной каши.
Просыпаюсь поздно вечером. Уже и свет погасили. Мама свернулась калачиком рядом. Посапывает, как обиженный медвежонок.
Мне больше не хочется спать. Настроение по-прежнему паршивое. Ладонь у мамы под щекой, и я чувствую еле заметный запах сигарет. Меня озаряет. Вот оно. Вот что я сделаю, когда стану старше. Я начну курить. Всем тогда будет больно — и маме, и Игорю Марковичу. Ведь они так сражаются за моё здоровье! И ни капельки не понимают, как мне плохо.
Я встала и, прихватив с собой ватную палочку, которую нашла на тумбочке (при этом влезла пальцем в проклятую кашу, тьфу!), отправилась в туалет.
По дороге заглянула в интенсивку, но Клёпина койка пустовала — видно, пока я спала, её перевели в челюстно-лицевую.
В туалете сажусь на подоконнике. Ночь ясная, на небе — куча звёзд. Месяц — как в «Русских народных сказках» Билибина — ровный, изогнутый подковкой. Окно приятно холодит плечо.
Я сунула в рот ватную палочку, глубоко вдохнула. Потом отвела руку с палочкой в сторону и выдохнула. Вот так я буду курить. Я, наверное, хорошо выгляжу. Особенно на унылом фоне унитазов и баков с надписью «1-е нейрохирург». Впрочем, на душе у меня было так же отвратительно.
Дверь отворилась, и вошла медсестра-уборщица. Удивительная женщина. Всегда в идеально чистом халате. А дело имеет с совсем нечистыми вещами. Вот и сейчас поставила на полку ночные горшки, провела пальцем по зеркалу — проверила, не пыльное ли. Улыбнулась отражению. Заметила меня.
— Здрасьте, — буркнула я.
— Доброй ночи, — спокойно ответила она. Подошла к одному из баков, вывалила содержимое на пол.
— Фу, — не удержалась я.
Там были грязные пелёнки. Заляпанные полотенца. Даже памперсы.
— Надо же, — не повышая голоса, сказала уборщица, — прошу-прошу мамаш сюда памперсы не кидать. До мусорки же два шага.
Она даже возмущалась как-то безразлично. Я бы, наверное, на всё отделение раскричалась. А она стала скручивать памперсы в тугие комки и складывать в аккуратные стопки.
«Ну и работка», — подумала я.
Уборщица внимательно посмотрела на меня, как будто услышала. Я отвернулась.
— Я в твоём возрасте такая же была, — сказала уборщица, — а теперь… а теперь считаю, что конец у всех один. Но заниматься же надо чем-то.
Она уложила и памперсы, и свёрнутые пелёнки в просторный мешок, завязала его и ушла, оставив меня одну, совершенно потрясённую.
Ничего особенного она не сказала.
Но получалось, что я своего конца дожидаюсь, постоянно ноя и жалуясь на жизнь.
Уборщица права — надо чем-то заниматься. Но чем-то хорошим, радостным. Не нытьём. Радостные дела дадут силы. Надо же, как просто. С чего же начать?
— Эй! — позвала я Жучка. — Вернись! Прости меня.
Он вернулся, осторожно помахивая усиками.
— Ты точно успокоилась?
— Ага.
— Что это было?
— Не знаю. Нашло что-то.
— Бывает.
— Слушай, Жучок. Хочу сделать что-нибудь радостное. Варианты?
— Напиши письмо Клёпе. Тут же есть внутренняя почта друзей. Кинешь в ящик, завтра в челюстно-лицевую доставят.
— А о чём ей рассказать?
— Расскажи, как ты победила грусть. Вдруг ей пригодится?
Вряд ли Клёпе пригодятся мои советы. Скорее всего, она сама уже успокоилась и пожала плечами. Шунт так шунт. Письмо нужно было мне. И описание собственных подвигов точно принесёт мне радость.
— Неплохо поучить историю, — хитро подмигнул Жучок.
— Ещё чего! Скажи лучше — кашу доесть. Нет, догрызть! Она же деревянной стала, как дверца тумбочки.
— А давай ты кашу погрызёшь, а я — тумбочку?
В ответ я рассмеялась. От дурного настроения — ни следа. Спасибо, медсестра-уборщица! Спасибо, Жучок!
Удивляюсь я, глядя на маму. Она здорово изменилась после моей последней операции. И вовремя! Если бы она сейчас опять ревела в подушку, я бы точно не справилась. В последнее время у меня постоянно плохое настроение. Я знаю почему. Мне Жучок подсказал.
— Ты просто злишься на Игоря Марковича, — объяснил он, — ты привыкла, что он — добрый волшебник. И всё у него получается. А эндоскопия твоя не получилась.
Мама со мной не согласилась и сказала:
— Конечно, он добрый волшебник! Шунт же заработал после операции!
— Вот если бы эндоскопия у него получилась, обходились бы вообще без шунта!
— А не лучше ли радоваться тому, что есть?
— Давно ли ты сама этому научилась, — пробурчала я.
Мы помолчали, привыкая к своим новым ролям. Теперь я ныла, а мама меня утешала.
— Между прочим, — напомнила мама, — был день, когда мы обе сочли его добрым волшебником. Помнишь, Хороший День?
«А ведь точно», — подумала я и стала вспоминать.
— Это было в мае, да? Мы с тобой тогда ещё осчастливили двоих.
— Ну не то, чтобы осчастливили… — задумчиво сказала мама. — А кстати, как мальчишку-то звали? Насир? Наиль? Или Надир?
Я тоже не помнила, как звали того мальчика. Мне тогда только стукнуло восемь лет.
Жучка тогда у меня ещё не было. А шунт, понятно, был. И его надо было менять. В месяц поставили, в четыре года поменяли, и вот опять. Надо было сдавать кучу анализов, ложиться, место за ухом выбривать, из школы отпрашиваться. В общем, ничего ужасного, но…
Настроение у нас с мамой было не шибко весёлое, понятно. Мы съездили в РДКБ, сделали томографию. Помпа шунта работала хорошо. А катетер, который в животе, надо было на более длинный заменить. Я же выросла с четырёх лет!
Мы поехали к Игорю Марковичу. Сделали рентген. И вернулись в приёмную — результата ждать. Ну, то есть результат был понятен — катетер пора менять. Но Игорь Маркович любит всё по порядку делать. Сначала рентген, а потом уже список анализов, чтобы в больницу ложиться.
Стоим мы с мамой в приёмной, ждём списка анализов. Приёмная крошечная. Вход в неё с лестницы (нейрохирургическое на втором этаже находится). Из приёмной ведут две двери — одна в отделение, а другая, обычно запертая, в раздевалку медсестёр. Под окном стоит столик, по обеим сторонам от него два стула. Окно приоткрыто на узенькую щелочку. Душно. Вокруг плакаты с кишечными инфекциями.
Обычно в приёмной полно родственников с пакетами, но сейчас никого нет. Это и хорошо, и плохо. Плохо, что мама никак не может от своего страха отвлечься. Её, как говорят у нас в школе, «колбасит». Весь блокнот уже измяла от волнения.
Из отделения слышен крик, потом плач.
— Надо же, — бормочет мама, поёжившись, — я себя к этому четыре года готовила. Вроде приучила. Когда мы попали первый раз сюда, мне всё это казалось замком злого волшебника. А теперь вижу — обычный обшарпанный особняк.
— Тухлого розового цвета, — добавляю я, но в отделении позвякивает ведро (медсёстры моют пол) и мама вздрагивает всем телом.
— А когда он появился, — продолжает она, — разом всё и нахлынуло снова. И страхи… и…
— Кто он? Игорь Маркович? О, давай поиграем? Я буду принцессой, а он — злой волшебник, который хочет похитить меня и спрятать в замке.
Мама собирается возразить, но из отделения выходит девушка в белом халате. Растрёпанная. Прижимает к уху телефон.
— Да, — говорит она спокойно, — мы на химии. А они тоже должны были химичить, но, видишь, заболели. Простудились. Откуда что берётся… Дома же сидят…
Мама зажмуривается. Девушка открывает дверь, ведущую на лестницу, пропускает двоих посетительниц и выходит, а мама так и стоит с закрытыми глазами и пытается нащупать в кармане сигареты.
Я разглядываю посетительниц. Это мама с дочкой чуть постарше меня. У них одинаковые тёмные волосы, носы с горбинкой, переговариваются на русском, но с акцентом. Обе не красавицы, одеты ярко, пышно, не для больницы. На маме меховой жакет и юбка в складку. Дочка в золотых кроссовках, потёртых джинсах и чёрной толстовке с надписью «Victoria Bekham» на спине. Она помогает матери снять меховой жакет, вешает его на гвоздь. Под жакетам у мамы чёрная блузка с высоким воротником.
— Мамочка, стул? — спрашивает она.
— Нет, доченька.
Тогда мне было странно это слышать. «Мамочка, доченька». Мы с мамой так не говорим. Мы с ней боевые товарищи, а не фрейлины придворные.
Сейчас я подозреваю, что маме хотелось такого общения. Ей не хватает поддержки. Но я считаю, и Жучок со мной согласен, нечего нюни распускать.
— Ты же устала, — настаивает дочь.
— Да эта больница меня доконала! — заламывает руки мать.
— Сколько уже? — с готовностью считает дочь. — Три, нет, пять месяцев Назар тут.
— О! — снова вздыхает мать.
