Галина Александровна как захохочет. Хорошо, что она с юмором. Посмеялась, дала Хватову тряпку, он вымыл пол в столовой — кисель довольно легко отмывается, это не жир.
— Ты не бормочи, хитрый нашелся, — скривилась Светка. — Забрали в колонию твоего друга Стасика. А ты даже не знаешь. Отправили уж давно. Уголовный тип.
— Ты что? Опять? Нет, правда? Стасика?
— Стасика. А ты артист интернатский. Вопросы еще задает. Походил бы со своим Стасиком и сам бы мог свободно там оказаться.
И она ушла.
Дождь кончался, и во дворе сразу появились какие-то девчонки. Но куда им было до Светки-Сетки! Идет, как танцует. Ногу ставит на носочек, а пяткой земли не касается. Летящая Светка-Сетка. За что Гоша ее так ненавидит? Страшила законченная. Руки длинные, ноги тощие.
Как же это со Стасиком-то?
Гоша еще долго сидел бы там. Но вдруг опять появилась уверенность: дома он найдет письмо от мамы. На столе найдет. Или в комоде. Только прочитать письмо, и сразу все станет хорошо. Вся его жизнь станет хорошей, ясной, новой. И он никогда не вернется в интернат. Человек должен жить дома.
Поднялся по лестнице, позвонил в свою дверь. Бабушка сразу открыла:
— Во! Жду, жду. Пешком, что ли, тащился? Воспитательница давно уж мне звонила.
Нисколько не удивилась бабушка, не обрадовалась встрече с единственным внуком.
— Звонит — «ушел». Надо же додуматься — уйти.
В кухне на окне письма не было. Заглянул в комнату. На столе были раскиданы старые темные карты. Бабушка со своей Терентьевной опять гадали: для себя, для сердца, для дома. Они и раньше, когда Гоша жил дома, без конца гадали. Вернется к Маргарите Терентьевне любимый человек или не вернется. И всегда им карты показывали, что вернется совсем скоро. Бабушка раскладывала карты и говорила:
— Ему дорога лежит к тебе, Терентьевна.
А Терентьевна отвечала:
— Не впущу. Дверь даже не отопру.
Бабушка все знала, но обязательно спрашивала:
— Почему же так?
— Перегорело, — жестко отвечала Маргарита Терентьевна.
Бабушка загремела сковородкой:
— Ешь оладьи, Гоша.
Он ел и ждал: вот сейчас она скажет про письмо. Но она не говорила. Неужели она не получила его до сих пор? Ведь прошло так много времени — целая вечность.
— Ешь, ешь. Переночуешь. Завтра поедем назад.
Она была почти трезвая и очень непреклонная. Он глотал горячие оладьи. Пришла Маргарита Терентьевна.
— Гоша пришел? Вот как? — И поставила на стол бидончик.
Бабушка дружит со своей Терентьевной, а Гоша им только мешает.
— Я здесь, между прочим, прописан, — хмуро говорит он и уходит в комнату.
— Ложись, ложись. — Бабушка жалеет его, и поэтому говорит сердито. — Завтра рано вставать. Прописан он — деловой нашелся.
Он быстро постелил и улегся на свой коротенький диван. Так сладко было на нем лежать — знакомая пружина слегка впивалась в спину, подушка была не интернатская, домашняя.
В кухне Терентьевна говорила:
— Не переживай. Ему в интернате лучше. Знаешь, почему? Потому что ты ведешь нетрезвый образ жизни.
— Вот и расстраиваюсь, — вздыхала бабушка и наливала себе в стакан. Булькало, булькало.
— Брось. У него жизнь впереди, а тебе сколько осталось? Еще и не выпить. Твое здоровье. Мы с тобой общаемся. Это необходимо в пожилом возрасте — контакты. Иначе полное одряхление.
Терентьевна нарочно говорила громко, ей хотелось, чтобы Гоша слышал. И он слышал каждое слово. И понимал, что все это вранье и чепуха. Пить — гадость и подлость во всяком возрасте. И пусть Терентьевна не городит чушь в свое оправдание. Раньше Гоша всегда воевал с ними, доказывал, что пить стыдно, тем более женщинам. Тем более старым.
Зазвонил телефон. Бабушка сказала:
— Спит. Надо было смотреть лучше. Вы за это отвечаете. Завтра привезу.
Гоша встал, бесшумно подошел к старому комоду, тихо-тихо выдвинул ящик. Груда бумажек: справки, квитанции, бабушкин паспорт. Пачка фотографий, перетянутых аптечной резинкой. Мама. Она держит на руках ребенка в распашоночке. Это Гоша. Глупый, таращится, открыл беззубый рот. А мама смеется — красивая. Вот какой у меня сынок, вот как я прижимаю его к груди. И никому никогда не отдам. Мой, мой ребенок.
Долго Гоша разглядывает фотографию.
— Гаси свет наконец-то! — Бабушка подала голос из кухни.
— Сейчас!
Положил фотографию на место. И тут рука дернулась, будто наткнулась на горячее. Письмо! Оно лежало в углу ящика. Знакомый конверт — птица чибис с тонким, как шило, клювом. То самое письмо! Как же так? Он отдал его бабушке очень давно. Она обещала написать на конверте адрес и отправить. «Опущу в ящик около аптеки» — так она сказала. А теперь что же? Он тупо, не понимая, разглядывал конверт. Никакого адреса там не было. Письмо не было опущено в почтовый ящик. Оно валялось в комоде. С тех самых пор.
Гоша стоял весь пустой внутри. Надежда ушла, что осталось?
Бабушка вошла в комнату.
— Кому я сказала спать? Нет, кому я сказала? Он молча протянул ей письмо. Она смотрела, стараясь сообразить. Потом стала кричать:
— Не отослала! Да! А куда прикажешь отсылать? Она мне адрес не шлет года три! С места на место летает, кукушка окаянная! Она о тебе и не помнит давно! А ты мне из-за нее последние нервы дерешь! Кончай волынку с письмом этим. Живешь, сыт, и живи спокойно.
Выключила свет и хлопнула дверью. Очень громко она орала, значит, сильно жалела Гошу.
Ох, бабушка, бабушка. А как врала тогда, честно глядела, а все сочинила. «Адрес в белой книжке». Никакого адреса. У нее и книжки-то сроду не было, тем более белой.
Бабушка не слышала, как, уткнувшись в подушку, горько, безутешно плакал ее единственный внук.
А потом он незаметно уснул. Но даже во сне помнил, что ему надо очень рано встать.
Он и проснулся очень рано — в шесть. Было совсем темно, бабушка похрапывала. Гоша быстро оделся, неслышно отпер дверь, выскользнул из квартиры.
Директор интерната Андрей Григорьевич кричит в телефон:
— Трубы менять обязательно! И крышу ремонтировать обязательно! И не превращайте меня в завхоза! И не морочьте мне голову! Я педагог, а не хозяйственник! Вам ясно?
Он бросил трубку, свесил голову, как Денис Крысятников, когда играет в «Логику». Только задачки у директора потруднее.
Тут дверь приоткрылась, в кабинет заглянул мальчик в красном свитере.
— Что тебе, Валиков? Я занят, у меня важные дела.
— У меня тоже важное дело, — без смущения отвечает Валиков.
Директор видит серьезность в лице этого первоклассника Валикова. Сейчас начнется: ботинки велики или учебник потерял. С любой чушью лезут к директору. Завхоз, нянька, дворник. Безобразие. Когда они поймут: директор — это директор. Надо дать ему иногда подумать, посидеть спокойно в тишине.
— Ну давай, Валиков, свое серьезное дело.
— Поклянитесь, что никому не скажете!
Валиков прыгнул коленками на стул и приблизил лицо к директору, прямо в самую глубину глаз глядел этот Валиков.
— Да ты что, Валиков? Ты себе даже не представляешь, сколько секретов я храню. — А сам думал: «Надо ему другой свитер выдать. Воротник растянулся, еще двух Валиковых можно всунуть».
Валиков прошептал:
— Я все знаю. Один я, и больше никто. Ни одна живая душа.
— Про что? Говори толком.
— Про те деньги. Я знаю, кто их украл.
Директор вздохнул. Он тоже знал, но ему не хотелось расстраивать Валикова. Он слушал мальчика внимательно.
— Это не Гоша Нечушкин, вот что! — Валиков стукнул кулаком по столу. Тогда директор тоже стукнул кулаком по столу.
— А кто же?
Андрей Григорьевич знал, кого назовет Валиков. Не надо быть очень уж хитроумным, чтобы догадаться.
— Я сам видел! Все просто предполагают, шепчутся. А я шел в столовую как раз и как раз видел!
— Почему же молчал до сих пор? Боялся, что ли?
— Я хотел сразу сказать ей. А потом думаю: чего я буду ей-то говорить? Начнет то да се. Молодая. А теперь я решил сказать, потому что он убежал, а он как раз ни при чем.
— Понятно, — протянул директор. Он действительно разобрался довольно быстро. Молодая — это, конечно, Галина Александровна. — Ну решил сказать — тогда говори. И никого не бойся. Надо же нам разобраться до конца.
— Да не боюсь я никого. Я вообще никого не боюсь никогда. — Валиков сказал это с большим достоинством. Подумал еще и честно добавил: — Только Вовку Климова немного боюсь, очень больно дерется.
— Ах, Климова, значит, все-таки боишься? Потому и молчал?
— Боюсь. Только Климов здесь тоже ни при чем.
Тут директор открыл рот, как Гоша Нечушкин, когда очень удивляется.
— Погоди! Климов ни при чем? Ты уверен, Валиков? Ты хочешь сказать, что Климов не брал денег?
— Не брал! — Валиков опять стукнул кулаком по столу. — А вы, значит, тоже на него думали? Вот видите? Все на него думали. И на Гошу некоторые. А взял-то совсем другой человек!
