Стало холодно, все ходили озябшие, подняв воротники.
Неприятно было смотреть на опустевшие улицы.
Я плечом толкнула коричневого цвета дверь школы: лень было вытаскивать руки из тёплых карманов. Портфель держала под мышкой. В школе меня захлестнул шум голосов, затем дядя Арчи́л дал звонок, и я, смешавшись с учениками, быстро взбежала по лестнице на второй этаж. Перед учительской стоял мальчик и искоса наблюдал за мной. Я быстро прошла мимо, за мной следили его грустные и странные глаза, как будто бы он улыбался и одновременно хмурился. На нём был надет полосатый свитер, из-под свитера выглядывал воротник белой сорочки. Точно так одевался и мой брат, отметила я.
В классе кто-то громко пел.
— Учитель! — раздался крик, и вмиг воцарилась тишина.
— Знаешь урок? — спросила Тина.
Я молча кивнула головой.
На кафедру поднялся Иван Фёдорович и посмотрел на нас поверх очков. Иван Фёдорович преподавал русский язык, он был низкий и полный мужчина. Ноги у него были короткие, а спина длинная, он всегда улыбался и мурлыкал себе что-то под нос, руки по привычке держал на животе и притом крутил большими пальцами. Напевал чаще всего из оперы «Евгений Онегин».
Мурлыча, он раскрыл маленькую книжку.
— Посмотрим, кто из вас больше всех любит Пушкина! Посмотрим, посмотрим! — сказал и сошёл с кафедры. Прошёлся между партами, потом спиной прислонился к доске.
— Ты так улыбаешься, что любишь, наверное, — сказал и подошёл ко мне короткими шажками. — Ты до конца прочитала «Евгения Онегина»? — тут он вдруг нахмурился. Наверное, подумал, что я прочитала «Онегина» не до конца, но, увидев, что я спокойна, обрадовался и сказал: — Я так и знал… Ну, рассказывай. Но прошу, если наизусть не помнишь, пожалуйста, не мекай и не бекай, а лучше прочти по книжке. — Он протянул мне томик Пушкина.
— Благодарю, у меня своя, — сказала я тихо.
Учитель взял у меня книгу и поднял брови.
— О, какое старинное издание! Береги её, — с этими словами он вернул мне книжку и сказал: — Начнём, пожалуй!
— «…И жить торопится, и чувствовать спешит», — прочитала я эпиграф к первой главе.
Иван Фёдорович повернулся всем телом, раскинул руки, подошёл ко мне и посмотрел как-то косо, поверх очков. Таких радостно-нахмуренных глаз у него я ещё никогда не видела.
— Чьи это слова? — спросил он торжественно.
— Вяземского, — ответила я тихо.
— Иди к доске и повтори громко для всего класса.
У старика осветилось лицо. Погладив меня по плечу, он дал мне дорогу и сам занял моё место.
— Слушаем! Все! — снова торжественно произнёс он.
В классе воцарилась гробовая тишина. Свой голос я слышала откуда-то издали. Я читала наизусть своим товарищам, которые смотрели на меня во все глаза. Учитель слушал меня, и я видела, как он счастлив, в одном месте он исправил мне ударение и извинился.
Я читала, и меня пробирала дрожь; наверное, я побледнела от волнения, потому что несколько раз Иван Фёдорович напоминал мне: спокойнее, спокойнее!
…Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман…
В это время в класс вошёл директор. Мои товарищи встали.
Поднялся из-за парты и учитель, быстрыми шагами направился к директору.
— Что случилось? — спросил Иван Фёдорович, и по его тону видно было, что ему неприятно, что прервали не просто урок, а Пушкина. Великого Пушкина!..
Директор сказал что-то тихо Ивану Фёдоровичу и ушёл.
Учитель подошёл ко мне и положил руку на моё плечо:
— Прервали нас не вовремя…
Я кивнула учителю, улыбнулась и почувствовала, что между нами возникло что-то такое, чего раньше не было. Моё волнение, и не только моё, но всего класса, вызванное стихами Пушкина, было так велико, что ни нежданное появление директора, ни его разговор с Иваном Фёдоровичем нисколько не нарушили нашей общей зачарованности, поэтому после ухода директора я с прежним вдохновением продолжила своё выступление, ни разу не запнувшись и не заглянув в учебник.
— Вот это характер, мои дорогие, вот это ха-рак-тер! — сказал учитель и улыбнулся мне.
— А при чём здесь характер, Иван Фёдорович? — спросил своим глухим басом строгий Джамле́т.
— При том, что Джанико ничто не сбило с той высокой поэтической ноты, с которой она начала своё выступление, — пояснил Иван Фёдорович и добавил: — Не каждый из вас пропел бы так свою песню.
Сказав это, Иван Фёдорович снова повернулся ко мне. Его глаза засветились любопытством, и он спросил:
— Может быть, ты уже и сама пишешь? А?..
Я покраснела.
— Может, в нашем классе учится будущий писатель?
Я покраснела ещё больше от смущения, что сейчас так просто раскроется моя тайна.
— А косы тебе не мешают? — перевёл всё в шутку Иван Фёдорович, понимая моё состояние. — Не отнимают много времени? — Он улыбнулся, и я тоже улыбнулась, и мне стало легче. — Ты, наверно, много читаешь?
— Папа любит, — ответила я тихо.
— Как это замечательно: папа любит! — повторил он и, довольный, сошёл с кафедры. — Мы все получили большое удовольствие, не так ли? — Он посмотрел на класс.
— Да! — хором выдохнули мои товарищи.
— Дай дневник, я поставлю тебе самую большую пятёрку, какую когда-либо ставил в жизни. Видишь, как тебе желает её весь класс? Сейчас им для тебя ничего не жалко! И мне тоже!..
Иван Фёдорович упёрся языком в щеку и так надул её, будто орешек у него был во рту, затем медленно и старательно стал выводить отметку. Протянув мне дневник с обещанной самой большой пятёркой, он сказал:
— Если тебе будет нужна моя помощь… — и тихо добавил: — Я буду следить за твоими успехами, девочка!..
Иван Фёдорович посмотрел на меня поверх очков, и я увидала, что на глаза у него набежали слёзы.
С дневником в руках я подошла к парте и села, но на самом деле мне показалось, что я улетела во вселенную к звёздам, мне хотелось срывать их с неба одну за другой!.. Набрать полную пазуху, а потом раздавать их по одной всем моим товарищам, всему миру!..
Начался следующий урок.
«Хоть бы меня не спросили», — подумала я. После пережитого на уроке Ивана Фёдоровича отвечать мне не хотелось.
— Выходи, милая, — сказал мне с кафедры учитель грузинского языка.
Я быстро взяла общую тетрадь в коричневой обложке и подошла к доске.
«Иван Фёдорович, наверное, рассказал в учительской о моей пятёрке, и теперь все будут вызывать меня, горе мне!» — подумала я.
— Ну! Ты по русскому, оказывается, большую пятёрку получила. Посмотрим теперь, как ты выучила грузинскую грамматику… — Учитель улыбнулся мне серыми глазами и опёрся обеими руками о кафедру. Потом оглядел класс: кто там ещё разговаривает. — Тетрадь у тебя красивая, значит, начнём… Правильно, так, молодец! — говорил он, слушая меня, и кивал при этом головой. — Очень хорошо! А ты знаешь, кто автор той книги, по которой ты учила этот урок? — посмотрел лукаво на меня учитель.
— Сихарули́дзе, — ответила я.
В классе раздался смех.
Я удивлённо посмотрела на Тину. Она делала мне какие-то знаки, показывая на учителя.
— А ты видела когда-нибудь Сихарулидзе? — опять спросил учитель и засмеялся.
— Нет, — призналась я честно.
— А тебе интересно увидеть его? — Движением руки он утихомирил класс.
Я пожала плечами.
— А ты не читала никогда стихи Сихарулидзе?
Я задумалась и стала вспоминать.
— Учитель, она читает только Байрона и Гёте, — вскочил Джамлет.
— Ну, ставить меня рядом с Байроном и Гёте, конечно, нельзя, но… знаете… — неловко улыбнулся учитель, — есть люди, которые читают и Байрона, и Гёте… и Сихарулидзе…
— Нет, учитель… Джамлет шутит, — сказала я быстро и засмеялась, успев уже обо всём догадаться.
— Садись, моя дорогая, садись…
Теперь у доски стоял худой, чуть сутулый Джамлет и отвечал урок на прекрасном грузинском языке. У Джамлета были орлиный нос и чёрные умные глаза, он всегда смотрел куда-то вдаль, слова лишнего не говорил. Написал на доске несколько примеров, а потом вытер доску.
— Теперь можете сесть, Байрон, и вот вам ваша пятёрка, — сказал учитель, возвращая ему тетрадь в голубой обложке.
Открылась дверь. В класс вошёл рассерженный завуч.
Класс с шумом поднялся.
— Кто ходил по потолку? — свирепым голосом спросил он, и все посмотрели наверх. Только сейчас мы заметили, что на потолке были действительно видны отпечатки калош.
— Ну, отвечайте, классики, кто ходил по потолку? — Он почему-то повернулся ко мне.
Я посмотрела на учителя грузинского языка. Наверное, у меня было такое удивлённое лицо, что это ещё больше рассердило завуча.
