Девочки всё ещё пели — даже такая жуткая дорога не смогла их вымотать. Надо было сесть в кузов — всё повеселее, чем здесь, с этим бирюком. Она и хотела вместе с девочками, но та, чёрненькая, с бойкими глазами — кажется, её Асей звать, да-да, Ася, — та чёрненькая взяла и поставила её сумку к шофёру, словно само собой разумелось, что учительница должна ехать в кабине.
Машину сильно тряхнуло на очередном ухабе. Нина подскочила на мягком пружинном сиденье, больно стукнулась головой. Шофёр мельком посмотрел на неё. Во взгляде промелькнуло насмешливое сочувствие. Пожалуй, заговори с ним сейчас, он бы ответил. Но она промолчала.
Жидкой грязью занесло всю фару. Пока шофёр, чавкая сапогами, возил по ней тряпкой, Нина вспомнила с досадой, что не взяла с собой фонарик, чудесный никелированный карманный фонарик с ярким столбиком света, купленный специально для того, чтобы выручать её в этой самой Гусиной Ляге. Она укладывалась, когда почтальон принёс извещение на сто рублей из Ленинграда — первая ласточка материнской заботы. Пришлось бежать на почту получать эти пока ещё совсем не нужные деньги, а про фонарик она забыла. Так и остался на столе в её комнате вместе с двумя комплектами круглых, толстеньких, как маленькие бочонки, батареек…
— Гусиная Ляга, — громко объявил шофёр, и Нина вздрогнула от неожиданности.
Сколько она ни всматривалась, ничего не видела ни впереди, ни с боков.
— Где?
Но шофёр снова погрузился в молчание.
Через минуту машина остановилась. Сейчас шофёр вылезет, пойдёт на разведку — как там, впереди?
Но он сидел не шевелясь, с закрытыми глазами.
— Что случилось? — встревожилась Нина.
Он не ответил.
— Товарищ водитель! — Она схватила его за плечо. — Эй, товарищ, товарищ!
В ответ он вдруг всхрапнул и стал валиться на бок в её сторону. Она, по-настоящему испугавшись, принялась трясти его обеими руками, без всякого, впрочем, результата. И, только когда отворилась с лязгом дверца кабины и она скорее угадала, чем увидела в темноте оживлённые лица девочек, до неё наконец дошло: шофёр спит, просто-напросто спит. Он доставил их в Гусиную Лягу и, умученный за целый день, а скорее всего, и не за один день, со спокойной совестью уснул.
…Директор школы говорил ей перед отъездом:
— Колхоз предупреждён, помещение выделено, кровати приготовлены, ужин сварен. Приедете вечером, поедите и ляжете спать. Ну, если только какие-нибудь мелочи.
Мелочи…
В Гусиной Ляге никто ничего не знал о предстоящем приезде школьников. Ни помещений, ни кроватей, ни, разумеется, ужина. Нина стояла посреди грязной деревенской улицы, окружённая девочками, не зная, что делать, что предпринять.
— Безобразие! Какое безобразие! — повторяла она.
Но всё обошлось. Девочки были здесь на производственной практике в прошлом году, жили тогда в старом помещении школы. Оно оказалось неподалёку. Перетащили туда сумки, чемоданы. Оля Кондина, спокойная, рассудительная девушка с постоянной доброжелательной улыбкой на лице, ушла в темноту и вскоре вернулась с бригадиром — он жил по соседству.
— Не знали, ничего не знали. — Бригадир беспрестанно зевал: Оля подняла его прямо с постели. — Что приедете — говорил председатель, само собой. Что сегодня приедете — ничего не говорил.
— Как же теперь быть? — растерянно спрашивала Нина.
— Где у вас матрацы? Матрацы где? — допытывалась Оля. — На которых мы в прошлом году спали?
Бригадир громко чихнул и покачал головой, стряхивая остатки сна.
— Да где им быть? В новой школе, в кладовке, само собой.
— Девчонки! За мной!..
Девочки исчезли, за ними и бригадир. Нина присела на чей-то чемодан, зябко ёжась, — отсыревшее, давно не топленное помещение после душной кабины казалось особенно холодным.
Через час старая школа приобрела жилой вид. Из одного класса выволокли верстаки — здесь теперь помещалась школьная столярная мастерская, — вдоль двух стен уложили матрацы. В печке уютно гудело пламя, красные блики бестолково метались по полу.
Бригадир, после того как окончательно проснулся, быстро организовал ужин, примитивный, но обильный. Узнав, кто «старшой», и заметно удивившись, что им оказалась не Оля, таинственно поманил Нину пальцем на улицу.
— Как насчёт того? — шепнул он, заговорщицки подмигивая.
— Вы что! — отшатнулась Нина.
— По стаканчику оно бы не вредно с дороги. Пивко ведь, не белое, само собой.
— Всё равно. Они ученицы.
Бригадир, недоумевая, ушёл, пожелав спокойной ночи. Нина постояла, улыбаясь, в тёмном коридоре. Забавный разговор.
Рассказать им? А будет ли правильно? Неизбежная в этом случае фамильярность вряд ли уместна для педагога, особенно в первый же день знакомства. Ещё подумают — заискивает.
Нет, не стоит!
Она вернулась к девочкам…
Ели сало с хлебом, заедали кислой капустой. Вместо чая была холодная как лёд колодезная вода — не нашли, в чём вскипятить.
— Теперь спать! — Нина посмотрела на ряды матрацев. — Где моё место, девочки?
— Рядом, в соседней комнате, — сказала Оля.
— Почему не здесь, не с вами?
— Не знаю… Мы думали… В прошлом году Вера Ардальоновна сама туда попросилась.
Сказать, чтобы переставили?.. Они устали.
— Вам же лучше будет — у них там учительская прежде была, — с чуть заметной ехидцей стала уговаривать остроглазая Ася. — И кроватку мы для вас тоже подходящую раздобыли.
— Шик-модерн! — рассмеялись девочки.
Подумают ещё, новая учительница из капризных… Ладно, пусть так!
Пошли все вместе смотреть «шик-модерн». Действительно, такой кровати Нине никогда ещё не приходилось видеть. По длине на ней свободно могли уместиться двое. Но зато она была узкой, как половица.
— Прокрустово ложе! — покачала головой Нина.
Оля спросила:
— А почему так говорят, Нина Павловна?
— Это из древнегреческих мифов.
Нина обрадовалась: вопрос давал наконец возможность проявить своё превосходство хоть с какой-нибудь стороны. До сих пор у неё такой возможности не было; наоборот, беспомощная и как-то растерявшаяся в незнакомой обстановке, она целиком зависела от девочек.
— «Прокруст» — по-гречески означает «растягивающий». Был такой разбойник Полипемон. Он укладывал свои жертвы на кровать. Вроде этой. Кому она была мала — того укорачивал. Кому велика — растягивал.
— Ну, от вас бы одна ниточка осталась! — Рослая Ася оглядела её с головы до ног.
Это было чуть-чуть дерзко по отношению к преподавателю, и Нина посмотрела на Асю строго; впрочем, та вряд ли заметила в темноте.
Лёжа на своей неудобной постели и ворочаясь беспокойно с боку на бок, Нина пришла к выводу, что всё-таки не следовало уходить от девочек в другую комнату, так же как и садиться в шофёрскую кабину. Ведь она могла и не ехать с группой на практику, сама предложила директору, и то только для того, чтобы ближе познакомиться со старшеклассницами, сдружиться с ними. А много ли так узнаешь?
Через тонкую стенку явственно доносились голоса. Там не спали, переговаривались. Мечтают девочки, делятся сокровенным.
Нина прислушалась. Шёл спор о заработках доярок.
Сразу стало досадно. Она повернулась на другой бок, подложила кисти рук под голову.
А всё-таки странно. Очень странно! Ленинград — и какая-то Гусиная Ляга, даже без электричества. И она, уже не Нина, а Нина Павловна, на этой разбойничьей кровати…
Странно… Просто не верится!
Утром пошли на ферму. Девочки наперебой рассказывали про достопримечательности деревни.
— Вон в поле, за комбайном, колок… ну, рощица… Видите? Прошлой зимой там тракторист замёрз.
— Как — замёрз? — ужаснулась Нина.
— Обыкновенно! Заблудился в буран и замёрз… А вот тёти Маруси дом, со скворечником. Мы у неё кормиться будем.
— Не в столовой разве?
— Какая здесь столовая!
Фермы стояли на самой окраине, с наполовину ободранными соломенными крышами. Дальше шла степь — чёрная, пустая, пугающая. Коровы, тощие, с выпирающими боками, тщетно пытались достать губами малюсенькие зелёные стрелки, затерявшиеся среди густой путаницы прилизанных талыми ручьями прошлогодних стеблей.
— Худущие! — вырвалось у Нины.
— Зима трудная, — сказала Оля. — Прошлым летом неурожай, кормов не было. Видите, крышу чуть не всю съели.
На ферме девочек встретили как старых знакомых. Видно, в прошлом году они оставили по себе хорошую память. И тётя Клаша, старшая, и молодые доярки в белых халатах поверх стёганок — все кинулись к ним, обнимали, тормошили.
— Ну, теперь мы в отпуск! Насилу дождались!
Пришёл зоотехник, или «зоотэхник», как он себя называл, сухонький старичок в очках, похожий больше на часового мастера, чем на колхозного животновода. Он собрал девочек в красном уголке, маленьком, неприглядном помещении, всё убранство которого составляло несколько табуреток, самодельный стол да яркий плакат на стене: «Помните: спички в руках ребёнка — большая опасность!»
