— Разумею, — хрипло пробормотал дядя Петя.
Старик встал, с хрустом потянулся и вышел, шаркая своими резиновыми сапогами. Вскоре за окном мелькнул его кожух и потертая шапка с оборванным ухом. Ветер кудрявил его пышную окладистую бороду.
Дядя Петя снова заглянул ко мне; убедившись, что я сплю, потоптался по комнате и негромко проворчал:
— Как же, дождешься, ты, черт лысый, от меня денег, держи карман шире! Давно по тебе уже верёвка плачет. Все равно, семь бед — один ответ.
И вышел, осторожно прикрыв дверь.
Я остался один. В соседней комнате остывал самовар. Я прикусил губу и со страхом подумал, что было бы со мной, не разбуди он меня сегодня своей тоскливой, сиплой песенкой! И что еще со мной будет?!
Меня хотят убить. Эти страшные люди — дядя Петя и старик — хотят убить меня в воскресенье, когда «бешеные» вновь заполнят наш дом, чтобы дождаться конца света. За что они хотят убить меня, за что? Я никому не сделал ничего плохого. Я не лазил в чужие сады и не бил чужих окон. Не ломал деревьев и не мучил птиц. Не был подлизой и фискалом. И если я кого-нибудь когда-то обидел, так это только маму. Обидел тем, что уже четыре года не могу встать с постели. Но я ведь этого совсем не хочу, разве за это можно обижаться? Она вот привезла меня сюда, в эту берлогу, и то я не могу на нее долго обижаться — ведь это моя мама!
Эти нелюди убьют меня, чтобы заграбастать побольше денег. «Кровью очиститься от грехов…» Но почему за эти грехи должен расплачиваться я? Да при чем тут грехи! Они только говорят о них. Они дурачат всех, а сами не верят ни в бога, ни в черта, за деньги они готовы убить не только меня, но любого. За деньги дядя Петя готов убить своего лучшего друга — «брата» Гавриила. А я не хочу умирать! Я обязательно должен жить. Обязательно!
Я рву зубами одеяло, чтобы не закричать изо всех сил. Какое они имеют право меня убивать, эти фашисты! Я живу в советской стране, и даже это Качай-Болото — советская деревня, а не фашистский концлагерь. Сейчас я закричу, и отовсюду сбегутся люди. Они схватят дядю Петю и старика и отведут их в тюрьму. И за маму, и за меня, и за какие-то старые дела, о которых говорил «брат» Гавриил. Не зря ведь от страха он не может по ночам спать!
Я весь дрожу от бессильной ярости. Слезы катятся у меня по щекам, но я не замечаю их.
Я стучу кулаками по железной спинке кровати и, захлебываясь, кричу:
— Люди, где вы? На помощь! Спасите, люди!
С грохотом отворяется дверь, и мама подбегает ко мне.
— Сашенька, что с тобой? — испуганно спрашивает она и хватает меня за сбитые в кровь руки. — Что с тобой, сынок?
Я прижимаюсь к ее теплым ладоням, пахнущим кислым хлебом, и плачу навзрыд, не в силах сказать ни слова. Она приносит мне воды. Я пью, а вода ручейками льется мне на грудь, и жестяная кружка стучит о зубы. Наконец я успокаиваюсь и рассказываю ей все. Я рассказываю, а она слушает и гладит меня по голове. Как когда-то, тысячу лет тому назад, в Минске. Маленькая, сгорбленная, совсем поседевшая за эти несколько месяцев, что мы живем здесь. На ней грязный ватник и теплый платок, из-под которого выбивается седая прядка, а морщины у глаз стали широкими, и почти совсем не видно поджатых, высохших губ.
— Да это померещилось тебе, соколик ты мой, — ласково говорит она и смотрит на меня большими глазами, из которых так и брызжут тоска и страх. — Приснилось это все тебе, глупенький. Ну кто это сейчас людей убивает? Дядя Петя — он добрый, он хороший, ты его, как родного отца, почитать должен. Кормит он тебя, поит, святого человека того обещался привести, который чудеса-то творит. Глядишь, и вылечит он тебя.
— Вылечит? — отчаянно кричу я. — Не вылечит, а убьет. И тебя убьет! Всех!
Мама глубоко вздыхает и бессильно опускает руки на колени. И я прижимаюсь к ним, целую их и, задыхаясь, бормочу:
— Мамочка, родненькая, увези меня отсюда. Слышишь? Ничего не приснилось мне, своими ушами слышал. Миленькая, увези…
Но она выдергивает руки и вытирает рукавом щеки! Лицо у нее становится вытянутым и злым, под набрякшими веками гаснут глаза.
— Не блажи, Сашка, слышишь, не блажи, — сухо говорит она. — Четырнадцать ведь тебе уже, не к лицу, такому большому парню мать изводить-то. И так уж извелась я, дальше некуда. А с Петром Иванычем я поговорю насчет твоих страхов. Пусть он тебя сам успокоит.
Она выходит и возвращается с завтраком. Я отворачиваюсь к стене и глухо, надсадно плачу. И тогда она наклоняется надо мной и тоскливо говорит:
— Эх, Сашка, Сашка, завязала я свою бабскую долю в тугой узелок. И порвать бы его рада, да мочи нет. Моченьки у меня, сынок мой дорогой, нету. Поломанная я вся, ничего от меня не осталось. Тень одна, да и той уже недолго землю топтать.
И, пошатываясь, спотыкаясь, выходит из комнаты.
— Мама! — кричу я ей вслед, но она не оборачивается.
Постепенно я начинаю успокаиваться. Утренний разговор мне самому кажется просто страшным сном. Но как же свистящий самовар? Мама ведь только что вынесла его на кухню. И блюдечко вынесла, из которого старик чай прихлебывал. Нет, не сон, не сон это! Мама ничего не соображает. Не зря дядя Петя сказал, что из нее веревки можно вить. Совсем она запуталась, и помощи мне от нее ждать нечего.
Я подтягиваюсь к подоконнику и опять изо всех сил кричу в окно:
— Люди, где вы! Помогите, люди!
Кричу, пока голос у меня не начинает сипеть, как наш самовар. И — ни души. Неужели на всем, земном шаре не найдется людей, которые услышат меня и выручат из этой страшной беды? Наверно, нет. Наш дом стоит на отшибе, у самого леса, и дорога обходит его стороной. Да и нет на ней никого, на этой дороге. Только ветер подтирает лужи клочьями грязной соломы.
И тогда я вспоминаю о Кате. Она придет, она ведь обещала. Я расскажу ей все, она пошлет дяде Егору телеграмму и соберет народ. Она обязательно придет! Она не даст, чтобы меня убили.
…Только бы не пришла она слишком поздно.
Понедельник, вторник, среда… До воскресенья осталось всего три дня. А там… Почему так быстро летят дни? Раньше они тянулись медленно-медленно. А теперь летят.
Кати нет. Наверно, Танька Копылова опять стала дразнить ее, и она переживает свои обиды и молится богу, чтоб он превратил Таньку в жабу. А обо мне совсем забыла. И даже не знает, что с утра до ночи я не свожу глаз с дороги и жду ее больше всех на свете — эту раскосую Катьку в резиновых сапогах, с жиденькими льняными косичками.
Дяди Пети тоже нет. Как исчез в то утро, в понедельник, так и не появлялся. Вместе с бабкой угнал куда-то продавать кабанов и корову: ведь после воскресенья он должен отсюда навсегда исчезнуть. А мама на работе. Она работает на ферме, за шесть километров, и днем домой не приходит — с утра на столике оставляет мне и завтрак, и обед. И совсем не хочет меня слушать, хотя я вновь и вновь пытаюсь ей рассказать все, о чем говорили в то утро дядя Петя и «брат» Гавриил. Она не верит ни одному моему слову, плачет и шепчет свои молитвы.
Я лежу на кровати. Мурза сидит на цепи. Она тихонько повизгивает. Видно, мама забыла ее накормить. Она тоже не любит Мурзу, как и я.
Осталось три дня, всего три. Я уже не плачу и не кричу — после понедельника я могу разговаривать только шепотом. Сорвал голос. Я лежу и думаю. О чем? Обо всем на свете.
Почему одни люди добрые, а другие злые? Вот тетя Таня, например, или дядя Егор. Они добрые. Тетя Таня и ругалась на меня иногда, а все равно она добрая. И Ленька. Как он мне ракету помогал делать! Почти целую неделю по вечерам из дому не вылазил. Дядя Егор над ним даже посмеивался, говорил, что убежит его девушка к другому. А Ленька краснел и невпопад колотил молотком.
Я знаю Ленькину девушку. Она к нам приходила. Ее зовут Глаша, Глафира Филипповна. Она дружит с Ленькой еще со школы, учились вместе. Теперь она моя вожатая, старшая пионервожатая нашей школы. Это она посоветовала Леньке привести ко мне Веньку и его команду.
Глафира Филипповна несколько раз приходила к нам узнавать, как идут у меня дела, а сама все время косилась на дверь, за которой тяжело топтался Ленька. И мне было смешно, что она такая большая, а скрыть ну ничего не может.
Венька нашу старшую вожатую немного недолюбливает. Но я думаю, это потому, что он слишком горячий и ему иногда от нее попадает. Как за ту историю с металлоломом, когда ребята из дому керогазы да медные тазы притащили, а Венька не приказал им тут же разнести этот «лом» обратно.
Венька, Венька… Я никогда не забуду, как прибежал он ко мне в тот день, когда мы ждали профессора Сокольского. Как стоял, смущенный, у порога, а вода с него лила в три ручья, и по полу растекалась настоящая лужа. И сам Венька стал не рыжим, а черным. А как он к экскаваторщику пристал? И экскаваторщик тот хороший. Не прогнал его все-таки, дал за рычаги подержаться…
