пахать на печке, да заворачиваться не легко».
Трудно было Расторгуеву от людского глаза уберечься.
Не ведал он про то, что у Самсонки была любовь к Дуньке. Не отступился парень. Пошел с ним и Евсей искать Дуньку.
Искали они девку, а натакались на сундук. Кто навел? Кто помог? Одни лишь парни знали, да те, кто рядом с ними в мокрой шахте гнил.
Воротился Расторгуев из Екатеринбурга и на заимку поскакал. Не все ведь самоцветы взял. Сундук сразу не увезешь.
Пригнал. А то место, где дом стоял, уж пепел покрывал, да головешки от костра по сторонам лежали. От егерей, лакеев и Перфишки — и духу не осталось.
Тихо. Жутко стало. Соскочил с коня Расторгуев, обошел кругом место и на громадный камень, как есть сундук, вдруг наткнулся.
Лежал этот камень у самой дороги, а за ним сидел известный всему заводу недоумок и горько плакал. Подошел к нему барин, а тог пуще прежнего запричитал.
— Окаменел сундук у Дуньки, окаменел, — надрывался Сеня.
Хоть и был он дурак, а, видно, сумел понять, зачем его тут посадили и научили, как барину сказать, ежели тот приедет.
— Да ты толком-те расскажи! — ревел от злости Расторгуев.
— Твой Перфишка тутотка был, Дунькин сундук околдовал.
И Сеня замолчал. Потом враз закружился и закричал:
— Колдовал, колдовал Перфишка. Рыло на месяц поднял и выл, и выл.
Хлестнул плетью Расторгуев парня, вскочил на коня и опять погнал.
Не выдал, не обсказал недоумок Сеня ни Самсона, ни товарищей его. И что ночью здесь было, утаил.
А была гроза. Еще о вечера люди увидали, как хмурился Сугомак, как он тучи собирал к вершине и ветер подгонял.
Говорят такой грозы не помнили люди: от грома горы гудели. Ревел в долинах ветер, хватал сосны, ели за самый корень, чтоб свалить их. Кипело озеро. Шум волн сливался с ревом ветра, который Сугомак с вершины посылал. Одну за другой молнию будто он кидал. Одна ударила в самый край башни, другая ворвалась в окно, где от страха жена Расторгуева металась. Она бросилась на колени перед иконой и уставилась на лик, но забота о ларце с богатствами перебивала все ее молитвы. Будто разгадал ее страх и ветер и с диким хохотом за окно умчался.
А гроза все бушевала и бушевала. Гремела она и над заимкой, где в подполье своего дома забился от страха Перфишка.
— Отродясь такой грозы я не слыхал! — шептал он про себя.
За ним в подполье поползли лакеи и егеря. Говорят, по какой реке поплывешь, такие и берега увидишь. Каким был хозяин, такие были и лакеи. Точно ветром сдуло храбрость у них у всех. Страшны им были грозы.
Зато те, кто в это время пробирался на заимку, повеселели. Привычны они были к непогодам: ведь во всяко время доводилось работать. И когда Самсон с парнями из мокрой шахты и Евсеем первыми ворвались в дом Перфишки, поначалу удивились — будто вымер дом.
Но Перфишка догадался, кто пришел и зачем. Выхватил он саблю у одного из лакеев и поднялся из подполья. За ним все остальные. Рубились в потемках. Только молнии освещали тех и других, да выстрелы гремели и сабли играли на свету.
Неугасима была ненависть у работных к господам, как и не гасла она у господ к рабам, восставшим против них, а потому две силы, страшные друг другу, сошлись на заимке.
И об этом не рассказал барину парнишка. Не рассказал и о том, как на заре сундук с самоцветами парни увозили, а Самсон огромный гранит принес и научил Сеню, как барину ответить.
Вот как все оборотилось.
Наутро в заводе только и было брякотни и разговору про то, как Дунькин сундук окаменел. Сами работные слух такой пустили, чтобы Расторгуева обвести, понимали, что он им отомстит за Перфишку и за сожженную заимку.
— Не миновать нам расправы, — говорили они между собой, а потому из тайников Сугомака оружие выносилось.
Расторгуев тоже не дремал. Тайком он отдал приказание охрану завода усилить. Двух егерей в Екатеринбург отправил просить тобольских казаков прислать, а сам на другой же день с отрядом на рудник поскакал — проверить и для виду подобрел.
А как приехал и увидел, что пустой рудник, — остервенел. Даже девки, и те не вышли на работу, взбунтовались.
— Егерей, казаков сюда! — закричал он, а сам коршуном погнал на Тютьняры, узнав от оставшихся в живых лакеев, что работные там в верстах десяти у камня-гранита собрались.
Прискакал туда. Спрятался с казаками за угор. Но что это? Сквозь лес увидел Расторгуев Самсона, а вокруг него кольцо мужиков из кричен и мокрых шахт. От злобы задрожал весь.
А в это время, славно пламя из загнетки, лились слова Самсона, и были они жарче солнца.
— Братцы! Не слезами и молитвами надо, воли добиваться, а вот чем. — И он кулак свой показал. — Грудью, кровью, а ежели придется, так и жизнью.
Взбесился Расторгуев. Пена показалась у губ. Кивнул он казакам, чтобы следовали за ним, и залег за угор, как перед настоящим боем.
Что тут началось! Но неравны были силы, да и работные были застигнуты врасплох. Однако дрались. Ни один живым не сдался.
Погиб и Самсон. Как кедр могучий, до последу он стоял. Но не на ветер говорится: «Один камень не стена, одна елка не подлесок». Когда с завода люди подоспели, было уже поздно.
И тогда в память о Самсоне работные, что от бойни уцелели, из гранита гроб выдолбили и на проезжей дороге установили, как на могиле.
С тех пор этот камень Самсонкиным гробом люди называют и разные сказки про него говорят.
Про Дуньку же такая молва хранится: будто из каменного мешка, что под расторгуевским дворцом был спрятан, сбежать ей удалось. Помогли ей конечно те, кому была дорога память о Самсоне. Узнав, о гибели Самсона и Евсея — вместе ведь они ходили на заимку, — Дунька мстить Расторгуеву поклялась до самой смерти своей.
Не раз потом грозной волной бунты и восстания работных в Кыштыме шумели. Тысячи сулил Расторгуев тому, кто словит Дуньку, но, говорят, тучу не заарканишь, а Дунька не просто стала тучей для господ, а грозой, от которой стены расторгуевских палат сотрясались…
Он же, Расторгуев, в это время дворцы такие сгрохал не только в Кыштыме, но и в Екатеринбурге, что твои царские палаты! И вправду миллионщиком стал.
Сундук же с самоцветами и по сей день хранит грозный Сугомак. Так люди говорят.
