Сципион Эмилиан задумался. Рассуждения Полибия были не новы. Но не выступать же против сената!
А когда однажды Тиберий намекнул на возможность восстания деревенского плебса и захвата вилл и земель, Сципион гневно крикнул:
— Думаешь ли ты, о чём говоришь? Такое восстание уничтожило бы наше государство: к плебеям присоединились бы рабы, началась бы страшная резня. А в итоге выиграли бы рабы, так как их больше, чем плебеев, а плебеи остались бы такими безземельными, как были.
Тиберий не мог возразить. Картина, нарисованная Сципионом Эмилиаиом, показалась ему ужасной: царство рабов на развалинах Римской республики! Нет, Тиберий заботился только о римлянах, о благосостоянии деревенского плебса, о мощи легионов, о светлом будущем дорогого отечества.
— Да, ты прав, Публий, — сказал он тогда, — но ведь не о рабах идёт речь. Эти люди непригодны к военной службе, неверны своим господам. Они восстают, расправляются со своими господами, мстят им, а такое злодеяние должно быть наказано.
— Да, жестоко наказано, — согласился Сципион Эмилиан, — чтобы злодеям впредь было неповадно!
* * *
Однажды, блуждая в плебейском квартале, Тиберий столкнулся на углу улицы с кузнецом, тащившим железный лом. Рослый мальчик помогал ему, поддерживая сзади носилки. Тиберий посторонился, взглянул на кузнеца: «Где я его видел? Эти шрамы на лице… этот голос… Неужели?»
Кузнец перехватил его взгляд:
— Не узнаёшь, господин? А я тебя сразу узнал… Помнишь Карфаген, стены Магалии?.. Хвала богам, уготовавшим эту встречу!.. Привет Тиберию Гракху!..
— Я тоже узнал тебя, Тит!.. Вот не думал, что придётся встретиться в Риме…
Тит невесело улыбнулся:
— Господин мой, все мы ушли с земли, один старый Марий остался в Цереатах. Помнишь примипила? Он не сдаётся. Но с ним, господин, считаются — не то что с нами, бедняками. Ведь он примипил, а мы — легионеры.
— Как же вы здесь живёте? — спросил Тиберий.
— Пусть скажет Мульвий, много ли у нас работы… Что молчишь, Мульвий?
Мальчик вскинул на Тиберия большие чёрные глаза, вытер ладонью пот на лице, размазав сажу.
— Работы мало, — тихо сказал он.
— Все мы от земли, — продолжал Тит, — хотя и пришли в город в разное время: я раньше, другие позже. Все мы разорились.
И Тит стал рассказывать, как Сципион Назика угрожал продать их участки, если не будут уплачены долги. Тит и Маний работали, выбиваясь из сил, но денег не было, и вскоре земля, хижины и скот были проданы. Став нищими, они посадили свои семьи с незатейливым скарбом на повозки и отправились в Рим. К счастью, они нашли работу. И вот трудятся от восхода до заката солнца, едва сводя концы с концами.
Тиберий задумчиво шёл за Титом и Мульвием. Улица затихла — как бы притаилась. В изумлении останавливались плебеи, выбегали из домов их жёны; дети, игравшие в пыли, переставали играть, не спуская глаз с господина.
Все трое молчали.
И вдруг Тит увидел Мания: портной, с большими ножницами, качавшимися у пояса, подходил, не спуская глаз с Тиберия.
— Маний, не узнаёшь? — крикнул Тит, кивнув на Тиберия.
— Как не узнать! — Всегда мрачное лицо Мания с тёмными навыкате глазами светилось улыбкой. — Я-то помню тебя, господин, а ты, наверное, забыл меня.
— Нет, Маний, не забыл. Помнишь, как мы шагали по Марсову полю, а Марий обучал нас, награждая ударами виноградной лозы…
— А помнишь, господин, как он огрел меня, чуть тебя не задел?
— Как не помнить!
Тит огляделся; вокруг собралась толпа.
— Квириты, — заговорил он, — это Тиберий Гракх, герой Карфагена. Там мы вместе сражались и были друзьями, помогали друг другу. А встретившись сегодня — видим, что эта дружба жива.
— А зачем ты, господин, пришёл к нам? — послышался чей-то голос.
— Нет, это неспроста, — прозвучал другой голос. — Ты чего-то хочешь от нас.
Тиберий улыбнулся:
— Нет, квириты, ничего не хочу я от вас. Не думайте, что я заискиваю — лесть и притворство чужды моему сердцу. Но я люблю Рим, римский народ и стремлюсь быть хоть чем-нибудь полезным… Я знаю, что деревенский плебс разоряется и идёт в города, а там не может найти работы. И я думаю, что землю нужно взять у богачей, если они не отдадут по своей воле…
— Взять?! — крикнул Маний, и глаза его загор лись.
— Я сказал, квириты, и повторяю: взять, — решительно сказал Тиберий и, обняв Мульвия, стоящего рядом с ним, прибавил: — Взять, взять и взять! Чтобы ваши дети имели свой клочок земли, свой хлеб, свои оливки и вино, а вступая в легионы, защищали родную землю от врагов, знали, за что проливают свою кровь!
— А ведь ты, господин, правильно говоришь, — ласково улыбнулся Тит и протянул Тиберию руку. — Как были друзьями, так и останемся ими — верно?
— Так же верно, Тит, как верно то, что после дня наступает ночь. Узы дружбы соединят всех плебеев, и эти плебеи будут работать на пользу республики и народа.
— Хорошо, — сказал Маний, хитро подмигнув плебеям. — А управлять кто будет — сенат?
— Нет, — возразил Тиберий, — не сенат, а народное собрание.
В ответ на его слова раздались радостные восклицания. Всё слилось в единый гул, в котором изредка выделялось слово «vivat»[106]. А Тиберий взволнованно смотрел на Тита и Мания, на счастливое лицо Мульвия, обращённое к нему.
— Что, мальчик, смотришь на меня? — спросил Тиберий, когда шум стал утихать.
— Я думаю: какое счастье послали боги беднякам!
— А я думаю: какое счастье послужить народу и отечеству!
Тит снова обратился к плебеям:
— Не надо терять дорогого времени — за работу! А поговорить с Гракхом найдём время!
Когда Тит с Тиберием подходили к кузнице, Мульвий попросил отца:
— Отпусти меня, отец, к дедушке Афранию: я обещал навестить его сегодня…
— Неужели Афраний жив? — воскликнул Тиберий, вспомнив старого клиента Катона Цензора. — Или Мульвий говорит о другом Афранин?
— Нет, — улыбнулся Тит, — нет, это тот самый Афраний.
— О боги! — вскричал Тиберий. — Значит, старик жив!.. Я хочу его видеть… Идём к нему, Мульвий, идём сейчас же, не теряя времени!
— Подожди, господин. — Тит не осмеливался называть Тиберия по имени. — Надо сперва положить железо в кузницу и запереть её.
Встреча Тиберия с Афранием растрогала Тита. Дед не узнал Тиберия, долго вглядывался в него; а когда Тиберий назвал себя, Афраний встал с лавки, низко поклонился ему:
— Я не раз спрашивал о тебе, Гракх, много думал… Тогда ты ушёл, не отведав нашей плебейской похлёбки, но я знал, что ты вернёшься к нам… И ты вернулся, сын мой! Теперь ты станешь духом сродни нам, ибо старики говорили сотни лет назад: «Кто отведает плебейской похлёбки, будь то патриций, всадник или знатный чужеземец, тот становится плебеем».
Тиберий улыбнулся:
— Дедушка, я и без этого был всегда плебеем.
— Нет, — возразил старик, — ты был нобилем: твоя мать дочь патриция, а отец был нобилем из плебейского рода. Поэтому ты не мог быть таким плебеем, как мы.
Пришла Марция, жена Афрания. Узнав гостя, она заботливо прислуживала ему за столом. Тиберий ел из общей миски тёплую гороховую похлёбку, черпая её, как и другие, чашкой, сделанной из мякоти хлеба, и весело беседовал с Мульвием, называя его за природную живость воробьём.
Тиберий засиделся у стариков.
— Целый день я пробыл в вашем квартале, — сказал он прощаясь, — и рад, что вы живёте дружно. О земле побеседуем в другой раз. Тогда вы познакомите меня с плебеями, которые хотят вернуться на свои родные земли.
Мульвий вызвался его проводить. Тиберий ласково похлопал мальчика по спине:
— Когда ты подрастёшь, Мульвий, будь таким же смелым и стойким, как твой отец.
— Я мечтаю быть таким, как ты, — тихо ответил Мульвий и, нагнувшись, поцеловал у Тиберия руку.
Тит с семьёй и Маний со своей старухой матерью ютились в сыром, полуразвалившемся доме, занимая крошечный атриум. Но они рады были и этому — многие разорившиеся земледельцы ночевали с семьями на улицах, на ступенях храмов, в портиках.[107]
Прошло несколько дней после встречи с Тиберием. Тит и Маний оживлённо обсуждали беседу с ним. Лица их были возбуждены, в словах теплилась надежда.
— Он сам пришёл к нам, — говорил Тит. — А если нобиль просит поддержки у плебса, это значит, что он готов постоять за него. Тиберий желает нам добра, и глупо было бы — клянусь Юпитером! — пренебрегать его помощью.
— Это так. Но почему он желает нам добра? — усмехнулся осторожный Маний. — Что побудило нобиля прийти к нам? Подумал ты об этом?
— Я не понимаю тебя, Маний! Ты же сам приветствовал его, кричал больше всех, восхвалял его, а теперь сомневаешься…
— Я всё обдумал и не могу сказать, как тогда на улице, что он наш.
