— Я всё обдумал и не могу сказать, как тогда на улице, что он наш.
— Глуп ты, Маний. Можно ли не доверять Гракхам? Отец Тиберия сражался в Иберии, и даже варвары полюбили его за честность и милосердие. А Тиберий — сын Семпрония Гракха.
— Но не забудь, что он родственник Сципиона Назики, который сделал нас нищими!
— Он считает, что легионы должны пополняться здоровой деревенской молодёжью, а такую молодёжь могут дать отечеству только земледельцы.
Они сидели перед потухающим очагом и ели гороховую похлёбку из глиняной миски. В стороне сидели Авла с детьми и старая мать Мания. Старуха дремала, покачиваясь, и Авла уговорила её лечь; уложила рядом с ней детей и прилегла, прислушиваясь к беседе мужчин.
— Нет, я верю Тиберию, — продолжал Тит, вытирая ладонью рот. — Не может быть, чтобы он хитрил. И ради чего? Ты видел его глаза? Такие глаза, Маний, не лгут.
Не успели они покончить с едой, как послышались голоса — входили гончары, сукновалы, кузнецы, портные. Атриум не мог вместить всех, и многие расположились снаружи.
Ремесленники наперебой расспрашивали Тита и Мания, чем может помочь им нобиль; а Тит возбуждённо рассказывал им о Тиберии Гракхе.
— Когда он станет народным трибуном, — говорил Тит, — у нас будет хороший защитник. Тиберия я знаю — муж твёрдый, смелый. Если он не побоялся первым взойти на стены Карфагена, то ему ли испугаться борьбы с богачами!.. Нет, я верю ему! — воскликнул он с таким жаром, что все повеселели.
— Это хорошо, — кивнул гончар. — Если Гракх за нас, то и мы за него.
— Мы изберём его народным трибуном! — загудел атриум разрозненными голосами. — Мы все пойдём за ним!
— Не выбрать ли нам людей, чтоб они разъяснили народу, чего мы будем добиваться?
В атриуме было тесно и душно, хотя дверь была открыта настежь.
Тит протолкался на середину атриума. Глаза его горели.
— А где твой Гракх? — закричал ему кто-то из плебеев. — Говорят, он отправился на войну…
— На какую войну? — опешил Тит.
— В Иберию. Вместе с консулом Гостилием Манцином.
— И не предупредил нас! — вскричал Тит.
— Не успел, должно быть, — резко сказал Маний. — Богачи убрали его в Иберию — наверное, пронюхали о желании его помочь пахарям. Поняли, квириты? Но мы не сдадимся. Будем готовиться, пока Гракх не вернётся.
Была уже полночь, когда ремесленники расходились по домам. Улицы, населённые плебеями, спали — кругом темнота и тишина, и только изредка доносились звуки кифары,[108] смех да хриплая пьяная песня.
Тит стоял на пороге своего дома прислушиваясь. Он думал, как хорошо было бы вернуться в деревню, на свою землю, спокойно жить, наслаждаясь дарами природы. Города он не любил и жил в нём поневоле. Могла ли шумная городская жизнь заменить тихую жизнь деревни! Нет, его предки были пахарями, и он никогда не откажется от родной земли!
* * *
Тиберий действительно отправился в Испанию в должности квестора при консуле Гостилии Манцине. Проезжая через Этрурию, он увидел работавших на полях закованных в цепи невольников, услышал стоны рабов.
«Рабы вытеснили свободнорождённых, — подумал он. — Неудивительно, что земледельцы уходят в города в поисках работы».
Они высадились в Испании и во главе отряда отправились к легионам под Нуманцию.
Города и деревни, через которые они проезжали, были населены «мирными» иберами, но консул и квестор чувствовали неприязнь их: трудно было купить продовольствие для отряда и сено для лошадей, а ночью исчезали проводники.
Приходилось брать проводниками стариков, заключать их под стражу, чтобы не убежали.
Положение под Нуманцией было тяжёлым. Легионы терпели поражения, воины разбегались, не хотели сражаться. Легионеры пьянствовали, играли в кости, не исполняли приказаний начальников. Но консул Гостилий Манцин не принял нужных мер. Это был легкомысленный, хвастливый человек, любивший пирушки, песни и пляски ибериек.
Однажды нумантинцы сделали вылазку и, разбив римские легионы, окружили их.
Гибель грозила войску.
Тиберий убедил консула начать мирные переговоры. Условия, предъявленные неприятелем не делали чести римскому оружию, но мир, по настоянию Тиберия, был заключён, спасено двадцать тысяч воинов.
Тиберий собирался в Рим, чтобы передать мирный договор на утверждение сената.
Недалеко, за деревьями, шумело море, и шум его был ласков и успокоителен. Солнечные лучи заливали землю потоками света, аромат цветов не был удушлив, как в безветренные дни; морской ветерок бродил по листве, лаская лепестки цветов.
Сервий целые дни работал в саду, помогая Децию, но видел, что тесть по-прежнему недоволен им. Деций не мог простить зятю его бедности и думал, искоса поглядывая на него: «Работает он хорошо, но я предпочёл бы человека, у которого есть своё хозяйство, свой домик, свой виноградник. Что с того, что он расширил площадь виноградника на холмах, за садом? Это и я бы сделал. А Тукция глупа со своей любовью. Да и что такое любовь? Вышла бы замуж за одного из соседей, у которых всего вдоволь, и жила бы — клянусь Церерой! — гораздо лучше!»
А Сервий видел постоянно нахмуренное лицо тестя и думал: «Чего ему ещё надо? Живём мы хорошо, я счастлив с Тукцией. Работаю как вол. Вино мы продаём, немного оставляем для себя. Цветы дают доход, всех денег мы не проживаем… Нет, старик недобр; он невзлюбил меня давно. Тукция говорит, что он хотел выдать её за богатого горбуна, да она заупрямилась. Он злится, что я помешал этому браку».
Как-то Сервий, подвязывая разросшийся розовый куст, не вытерпел:
— Что ты, отец, всё хмуришься, всем недоволен? Разве я работаю плохо?
Деций с раздражением бросил садовый нож на землю:
— Мне надоело видеть тебя в этом саду! Ты стараешься затем, чтобы захватить всё после моей смерти…
— Что ты, отец? — опешил Сервий. — Клянусь богами, я…
— Не клянись! — прервал его старик. — Мне надоело также, что Тукция нянчится всё время с детьми. А раньше она работала рядом со мной…
— Но Тукции пришлось бы выйти замуж, и она ушла бы от тебя.
— Да, ушла бы. А куда? В богатую семью.
— Вот о чём ты! — возмутился Сервий. — Значит, дело не в дочери, а в богатстве!
— Пусть так. Ты пришёл бедняком…
Сервий выпрямился, отпустил куст, и тот, вырвавшись из его рук, метнулся, роняя лепестки роз.
— Тебе всё мало, жадный человек! — сказал он и отошёл от тестя.
* * *
Однажды после обеда, когда Сервий, Тукция и Деций сидели в тени деревьев, с улицы донёсся голос. Собака залаяла. Голос всё приближался:
— Добрые люди, подайте горсть ячменя вороне, дочери Аполлона, или миску ржи, или хлеба, или пол-обола, или что хотите! Подайте, добрые люди, вороне: она примет даже щепотку соли. Она всё ест с удовольствием. Кто даст сегодня соль, завтра получит мёд…
Сервий и Деций подошли к изгороди и увидели молодого нищего, кривого на левый глаз; в руке он держал клетку, на которой сидела большая ворона.
Тукция, весёлая, улыбающаяся, с ребёнком на руке, протянула вороне горсть фиг.
— Пусть не коснётся этой женщины упрёк! — пел нищий. — А я иду и пою, от двери к двери, к тем, кто даёт и не даёт. Подайте! — протянул он руку. — Ведь заведено издавна давать полной горстью вороне, когда она просит.
Сервий положил мелкую монету на клетку. Ворона взяла её в клюв и, каркнув, уронила на ладонь нищего.
— Скажи, друг, — обратился к нему Сервий, — что нового ты видел, бродя по городам и деревням?
Глаз нищего сверкнул; взгляд его скользнул по хижине, остановился снова на Сервии.
— Разве не знаешь, что в окрестностях Энны восстали рабы под предводительством сирийца Евна? Они взяли город, убили Дамофила и других богачей, которые издевались над рабами. Войско их растёт — к ним бегут рабы со всех концов Сицилии. Римляне терпят поражения. Евн берёт города, расправляется с богачами и всё раздаёт своим воинам…
Когда нищий отошёл от изгороди, Сервий задумчиво сказал:
— Если война вступит в Тиндарис, она не пощадит никого. Война — как буря: она всё разрушает.
…С этого дня Деций не находил себе покоя. Напрасно Тукция утешала его, уверяя, что римские легионы не допустят Евна до Тиндариса: старик не слушал её. Его тревожили слухи о поражениях римлян, он утратил душевный покой, перестал работать: ему грезились полчища рабов, пожар в его хижине, кусты цветов, вырванные с корнем, растоптанный конницей виноградник…
— О боги, — шептал он, — не дайте дожить до такого несчастья!
Он звал Тукцию, просил крепче запирать двери, спускать на ночь собаку.
Когда отец засыпал, Тукция говорила Сервию:
— Он заболел… Страх гнетёт его… Он боится, что пропадут накопленные деньги. Вчера он вынул из-за статуй ларов мешочек, высыпал денарии[109] и сестерции и стал считать… а потом вынул другой мешочек, с ассами… Он не видел меня, а я стояла в тени и боялась чем-нибудь себя выдать. О боги! Мой отец тяжело болен. Не позвать ли врача?
