Где-то далеко-далеко звенит-заливается звонок. В солнечных бликах проступает и вновь расплывается знакомое юное лицо… Кто это? Женя Одинцова? Да, она. Милая фантазерка, староста выпускного класса… Заговорила.
«Людмила Григорьевна! Мы… мы очень уважаем вас. Мы решили всем классом ехать туда, где трудно. Ехать на целину. И все очень просим вас… — Женя по-детски прижимает ладони к зардевшимся щекам. — Очень просим поехать с нами… Если это возможно для вас».
«Конечно, я с вами! — растроганно отвечает Людмила Григорьевна. Спасибо, ребята. Спасибо за то, что вы такие хорошие».
Ликующая юная толпа увлекает ее через нескончаемо длинный стеклянный коридор. Стиснутая со всех сторон, Людмила Григорьевна тщетно пытается вздохнуть полной грудью. Куда они ведут ее? Зачем?.. Ах, вот оно! Концертный рояль. Нужно играть. Нужно. Сегодня она ни в чем не может отказать своим любимцам… Но странно! Пальцы ее, всегда такие проворные, такие послушные, сейчас вовсе не подчиняются. Вместо широких торжественных аккордов из-под черного крыла рояля ползет какой-то смутный шорох.
— На целине все равно рояля не будет, — говорит за спиной невидимый скептик. — Там много чего не будет…
Шорох переходит в сверлящий свист, завывание. И вот Людмила Григорьевна бежит по ночной улице. Навстречу вереницами мчатся лакированные автомобили. Ветер слизывает с черного маслянистого асфальта серебряные струйки снега.
«Скорее, скорее! — подгоняет себя Людмила Григорьевна. — Не то будет уже поздно!»
Она смутно помнит, что должна совершить нечто важное и неотложное… Улица вдруг исчезла. Впереди — взвихренная степь, по которой, прячась в воротники, гуськом бредут куда-то ребята. В снежном вихре появилась простоволосая женщина и крикнула, прижимая руки к груди:
«Собачонка с ним, не забывайте! Тузик…»
Людмила Григорьевна с трудом подымает голову. Черный заслон перед глазами бледнеет, проясняются мысли… Но до чего же трудно подняться на ноги! Гулко колотится сердце. Все тело пронизывает несносная изнуряющая дрожь. Но надо идти… Надо… Ах, Сережка, Сережка, где же теперь искать тебя?.. Ноги слабы и ненадежны, как после болезни. Однако идти надо. Если суждено погибнуть, то пусть это произойдет после, когда сделано все, что возможно было сделать… Шаг, еще шаг, и еще…
На ближнем, разметенном ветрами косогоре луч фонарика уткнулся вдруг в лыжный след, рядом с которым петляли отпечатки собачьих лап. Значит, он все-таки проходил здесь!
— Сережа! Сере-е-жа! — крикнула Людмила Григорьевна, размахивая фонариком.
Следы вскоре исчезли, но окрыленная надеждой женщина, словно в горячечном бреду, пробивалась вперед, увязая в снежных барханах, скользя по черным и твердым, как железо, вылизанным вьюгой косогорам.
…Вот и здесь льдистый наст разрушился под тяжестью лыж, а рядом совсем свежие отпечатки лап. Правда, отпечатки эти слишком велики для собаки, и как-то странно вились в луче, то сливаясь в один четкий глубокий след, то растекаясь по сторонам. Вгорячах Людмила Григорьевна не обратила на это внимания… Только бы успеть, только бы застать живым!
Она кричала теперь беспрерывно, как одержимая, до хрипоты, до звона в ушах, звала то мальчугана, то его собаку, звала, пока ветер не донес в ответ тонкий заливчатый лай.
— Тузик! Тузик! — в исступлении бросилась навстречу Людмила Григорьевна.
Из мглы выкатился ей под ноги живой крутящийся клубок, заюлил с радостным визгом, так же внезапно исчез и зашелся вдали нетерпеливым лаем, будто приглашая следовать за собой.
…Сережка не повернул головы на луч фонарика. По колена заметенный снегом, он раскачивался под ветром, словно подрубленное дерево. Едва дрожавшие руки схватили его за плечи, Сережка податливо качнулся вперед и грузно осел в снег.
Людмиле Григорьевне удалось, наконец, направить ему в лицо прыгающий непослушный луч. На нее, будто затянутые ледяной коркой, глянули бездумные, омертвевшие глаза. Но бескровные губы, на которых уже не таяли снежинки, еще подрагивали и кривились, пытаясь выдавить какое-то слово.
— Боже мой, боже мой! — зашептала никогда не веровавшая в бога учительница. — Что же это такое? Сережа мой милый! Что же это?
Она раскопала руками снег вокруг замерзавшего, освободила лыжи, потом оторвала ледяные наросты с ушанки и принялась растирать варежкой лицо мальчугана. Сережка вяло ворочался у нее на коленях, бессвязно мычал и, наконец, согрел ее сдавленное страхом сердце горячим словом «мама».
— Да, да, родной. Я хотела бы быть твоей мамой, хороший мой, смелый мальчик.
Расстегнув пальто, она прижала его голову к своей груди и занялась закоченевшими негнущимися руками Сережки.
— Больно, — глухо простонал тот.
— Это хорошо, мальчик. Хорошо, что больно. Значит, цела еще рука. Видишь, пальцы уже начинают сгибаться. Терпи! Нас уже двое. Теперь все будет хорошо. Надень-ка вот мою варежку и шевелись, шевелись, разогревайся!
Поглощенная заботой о мальчугане, она не обратила внимания на подозрительное беспокойство собаки. Тузик то с отчаянным лаем кидался в темноту, то, испуганно визжа, прядал назад и, дрожащий, взъерошенный, жался к людям, как бы ища заступничества от невидимых врагов. И лишь когда перепуганный пес сделал попытку залезть под пальто, Людмила Григорьевна вспомнила про фонарик.
Ветер немного стих. Снег летел теперь только сверху, вытягиваясь наискосок длинными ровными нитями. И вот сквозь эту бесконечную пряжу в глаза человеку глянули холодные зеленые глаза зверя. Исчезнув на миг, они тотчас засветились с другой стороны, куда скользнул луч фонарика. Серая, размытая метелью тень беззвучно прошмыгнула в узком луче и скрылась. Фонарик выпал из рук, алым угольком затлел в снегу.
Волки!.. Так вот чьи следы помогли ей найти Сережку! Это они кружились возле обреченной жертвы. Пока еще их сдерживал страх перед всемогущим человеком, отпугивал лай собаки. Но что будет дальше?
Людмила Григорьевна инстинктивно прижала мальчугана к себе. Он затих у нее на груди. Дышал ровно, спокойно, видимо, спал. Лишь изредка тело его сотрясалось короткой нервической дрожью.
Тузик тоскливо заскулил, прижимаясь к ногам. Людмила Григорьевна подобрала фонарик, дотянулась до лыжной палки, что торчала рядом в снегу, и крепко сжала ее в руке. Ждать пришлось недолго. Тузик вдруг вскинулся на ноги, захлебываясь лаем, юркнул в темноту и, будто подшибленный, тотчас отскочил назад. В робком увядающем луче фонарика совсем рядом зарделись жадные огоньки.
— Прочь! — крикнула Людмила Григорьевна, замахиваясь палкой.
Ободренный ее решительным голосом, Тузик снова ринулся вперед. Через секунду из тьмы донесся его дикий предсмертный визг, потом глухая возня… и все стихло. Казалось, даже ветер сдержал свой неутомимый полет.
Сережка завозился в своем укрытии, выбрался наружу, спросил испуганно:
— Кто это? Кто здесь?
— Это я. Я! — глухо, изменившимся от волнения голосом отозвалась Людмила Григорьевна и повернула фонарик к себе. — Я это. Видишь?
— Людмила Григорьевна! — без особого удивления протянул Сережка и, шатаясь, поднялся на ноги. — А где… где Тузик?
— Тузик?.. — от страха, что Сережка может догадаться об опасности, у нее перехватило дыхание. — Тузик?.. Он убежал. Домой, наверно. И нам пора. Идти сможешь? Или мне попробовать нести тебя?
— Это зачем? Я сам…
Вяло, словно в полусне, Сережка нацепил лыжи, вытянул из снега палки и сделал несколько шатких неуверенных шагов.
— А отец как? Трактора-то вернулись? — спросил он, останавливаясь.
— Наверно, уже дома. Идем! Опирайся на мое плечо. Ну же!
— А вы как здесь? — Голос у Сережки слаб и тягуч, как и его движения.
— Я? Я тебя вышла встречать. Может, мне везти тебя? За палки, а?
— Не надо. Я сам…
Ураган стихал, словно захмелевший гуляка, утомленный собственным буйством. Поредела и снежная пелена. Истощившийся фонарик вовсе угас, мигнув на прощанье красным глазком. Брели наугад, потому что Людмила Григорьевна выронила где-то свой компас. А следом, неразличимые во тьме и оттого особенно жуткие, двигались волки. Природа научила терпению этих хищников. Чутье подсказывало им, что вожделенная минута недалека, и волки не хотели рисковать своей шкурой раньше времени. Людмила Григорьевна поминутно чувствовала их опасную близость: то клубом дыма проплывет сбоку бесформенная тень, то скрипнет снег позади, то вдруг холодными светляками вспыхнут на пути алчные глаза.
Когда болезненно напряженные нервы не выдерживали, она торопливо доставала из внутреннего кармана коробок спичек. Яркий всполох взвивался во тьме и гас, задуваемый ветром, а траурная мгла, черным занавесом упадавшая перед глазами, казалась еще непроглядней. С последней спичкой Людмила Григорьевна долго не решалась расстаться. Она извлекла ее, когда клацанье челюстей позади раздалось настолько явственно, что даже Сережка, полуживой от усталости Сережка, вздрогнул и порывисто обернулся.
