В ту ночь мы больше не спали и до рассвета болтали о том о сем.
— Вот мисс Хейнс.
— А что не так с мисс Хейнс?
— Ля-ля-ля. Она спятила.
— Не может быть, она же всехняя школьная мамочка. Нельзя быть всехней мамочкой, когда ты ля-ля-ля.
— А ей можно.
— Почему ты так решила?
— Она сказала, что я не могу знать все.
— Представь себе, она права.
— Почему?
— У тебя голова недостаточно большая.
— Это ты снаружи говоришь.
— Ах, извините. Я забыл.
— Я могу знать все внутри.
— Ага
— Сколько всего на свете вещей?
— Сквиллионы.
— Больше, чем чисел?
— Нет, чисел больше, чем вещей.
— Я знаю все числа. Не по названиям, это снаружи, а сами числа — это внутри.
— Да. Думаю, да.
— Сколько волн-загогулин в твоем «цилоскопе»?
— Сквиллионы.
— Ты знаешь, как считать сквиллионы?
— Да.
— Это внутри.
— Наверное.
— Ты их всех видел?
— Нет.
— Потому что это снаружи.
Боже, благослови это дитя, я не мог сказать ей, что она только что сформулировала вопрос, который так долго не давал мне покоя: «Почему я не могу знать все?» Потому что ни один человек не может знать всего — зачем тогда пытаться? И мы продолжали болтать.
Время шло, и со мной начало происходить что-то непонятное. Уверенность и сомнения пихались локтями, сражаясь за звание «царя горы». Вопросы обретали форму и с негодованием отвергались. Я чувствовал, что прав, но боялся расслабиться. Я жонглировал словами и составлял из них предложения, но каждое из них делало меня все более уязвимым, и ничего хорошего в этом не было. Если мои догадки были верны, ответственность за все ложилась на Анну. Церковный колокол на улице пробил шесть. Вопрос был наготове, и мне необходимо было узнать ответ.
— Ты ведь о многом мне не говоришь, правда?
— Я обо всем тебе говорю.
— Это правда?
— Нет, — сказала она спокойно и после некоторого колебания.
— Почему так?
— Некоторые вещи, о которых я думаю, — они очень… очень…
— Странные?
— Угу. Ты ведь не сердишься, нет?
— Нет, я совсем не сержусь.
— Я думала, ты будешь.
— Нет. Насколько эти вещи странные? Она вытянулась рядом со мной, просунула пальцы мне в ладонь, словно прося не спорить с ней.
— Ну, как два плюс пять будет четыре.
Мир вокруг меня разбился вдребезги. Я был прав. Я БЫЛ ПРАВ. Я совершенно точно знал, о чем она говорит. Со всем спокойствием, на которое я способен, я выдал свой секрет.
— Или десять, да?
Секунду или две она не двигалась. Потом повернула ко мне лицо и тоже очень спокойно спросила:
— Ты тоже?
— Да, — ответил я. — Я тоже. Как ты нашла свои?
— У канала, номера лодок там, в воде. А ты где взял свои?
— В зеркале.
— В зеркале? — ее изумление длилось не более секунды.
— Да, в зеркале, как ты в воде.
Я почти слышал звон спадающих с меня цепей.
— Ты кому-нибудь говорил?
— Пару раз.
— А они что?
— Не будь идиотом. Не трать время понапрасну. А ты кому-нибудь говорила?
— Один раз. Мисс Хейнс.
— Что она сказала?
— Я была глупой, поэтому повторять это не буду.
Мы еще похихикали вместе, наслаждаясь внезапно обретенной свободой. У нас был новый мир — один на двоих. Нас грел один и тот же огонь. Мы стояли на одной дороге и смотрели в одном направлении. Теперь наши отношения стали мне совершенно ясны. Мы были друзьями-искателями, духами-спутниками. К черту выгоды! К дьяволу приобретения! Идем, посмотрим! Скорее, давай разузнаем! Обоим нам была нужна одна и та же пища.
Обоим нам говорили, что «пять» означало «пять» и ничего больше, но цифра 5, отраженная в воде или в зеркале, становилась цифрой 2. Отражения порождали довольно забавную арифметику, которая совершенно зачаровывала нас. Возможно, никакого практического значения она не имела, но это было совершенно не важно. «Пять» означало то, что обычно подразумевалось под числом «пять» только потому, что когда-то все так решили, а потом привыкли. В самой цифре 5 не было ровным счетом ничего особенного; можно было придать ей любое значение, какое вам только нравилось, и придерживаться однажды придуманных и принятых вами правил, а можно было идти дальше и изобретать новые правила. С вашей точки зрения, мы, быть может, и тратили время попусту, но нам так не казалось; для нас это было приключением, новой землей, которую еще только предстояло открыть.
Мы с Анной видели в математике не только способ решения насущных проблем. Это была дверь к волшебным, таинственным, умопомрачительным мирам; мирам, где нужно было внимательно смотреть, куда ставишь ногу; мирам, где ты создаешь свои собственные правила и где должен принять полную ответственность за свои собственные действия. Но как же просторно и здорово было там!
Я погрозил ей пальцем.
— Пять плюс два будет десять.
— Иногда это два, — парировала она.
— А потом, может быть, и семь!
— Какая, в конце концов, разница? Кругом сквиллионы миров, на которые стоит взглянуть. Мы перевели дух.
— Кроха, — распорядился я, — вставай. Я хочу тебе кое-что показать.
Я подхватил пару зеркал с туалетного столика, и мы отправились на кухню. Я зажег газ. Было темно и холодно, но это не имело никакого значения. Наши внутренние топки работали на полную мощность. Я нашел большой лист белого картона и начертил на нем длинную и толстую черную линию. Сомкнув зеркала под углом друг к другу, я поставил их на попа, будто раскрытую книгу, так чтобы толстая черная линия пришлась как раз между ними. Уставившись в середину зеркал, я подправил угол и, затаив дыхание, шепнул ей:
— Теперь гляди.
Она посмотрела, но ничего не сказала. Я начал очень медленно смыкать угол зеркал и тут услышал ее вздох. Она вперила взгляд внутрь и некоторое время продолжала вглядываться. А потом весь ад вырвался наружу. Ее паровой котел взорвался. Я очень хорошо помню, как это случилось. Хорошо, что я успел положить зеркала на стол. Она врезалась в меня, словно курьерский поезд, и кинулась на шею, едва меня не задушив. В спине у меня наверняка остались дырки от ее пальцев. Она смеялась, и плакала, и даже кусалась. Слова закончились миллион лет назад. Не было ни одного, которое подходило бы, хоть сколько-нибудь подходило бы к этому моменту. Физических сил у нас просто не осталось но духовных и умственных было хоть отбавляй. Как, впрочем, и всегда.
Планы мы строили за чашкой чаю. Сразу после нашего открытия мы решили отправиться на рынок и купить целую кучу зеркал от Вулворта.[31]
Когда мы явились на рыночную площадь, оказалось, что торговля еще не начата. Продавцы только раскладывали товар по прилавкам в неровном свете карбидных ламп. Над улицей порхали добродушные оскорбления, практические указания и глубокомысленные замечания на тему, не пойдет ли дождь. Ногами топали так, будто холод был противным насекомым, которое надо было раздавить. На кирпичах стояли большие железные бочки, в которых горел огонь; на нем подогревалась вода для чая. Из дверей кофейни по всему рынку разносился дразнящий аромат кофе и горячих колбасок.
— Чашку кофею, пару капель крепкого и добавь чизкейк, папаша, — сказал таксист.
— А мне тоже чашку и сосисок пару, — добавил его напарник.
— А тебе чего, шеф? — это подошла моя очередь.
— Две чашки чаю и четыре колбаски.
Я шлепнул на прилавок мелочь и забрал сдачу, которая, конечно, оказалась мокрой, потому что лежала в луже кофе. Анна вцепилась в свою кружку обеими руками и даже зарылась в нее носом. Над краем кружки виднелись одни глаза, жадно и весело впитывавшие все, что творилось вокруг. И чай, и колбаски сразу у нее в руках не помещались, поэтому я зажал их между пальцами левой руки, чтобы она могла вытащить их оттуда, когда понадобится. За соседней стойкой обнаружилось свободное место, так что мне удалось даже поставить кружку и попытаться одной рукой прикурить сигарету. Я попробовал зажечь спичку, чиркнув ее большим пальцем. Этот трюк мне никогда не удавался. Лучший результат, которого я смог добиться, — это когда спичечная головка отлетала и намертво застревала у меня под ногтем. После чего совершенно необъяснимым образом воспламенялась, хотя этого от нее никто не ожидал. На этот раз обошлось. Анна подняла ногу, я зажег спичку и прикурил. Мы даже как-то согрелись.
— Паберегись, пжалста! Паберегись!
Словно волна от проходящего судна, мы схлынули сначала на тротуар, потом обратно, пропуская запряженную лошадью телегу, прокладывавшую себе путь через толпу. Из ноздрей лошади вырывались клубы пара, серебрившиеся в морозном утреннем воздухе.
— Эрни! — заорала леди в кожаном фартуке. — Куды, к чертовой матери, ты девал эту сраную капусту?
