— Заходи, заходи, не бойся, не укусят. Невелика у нас и семья: дедка — отец мой, да два постреленка — Санька и Васька.
Я ополоснул сапоги в ближней лужице и вслед за хозяйкой вошел в избу.
Домашним теплом и уютом дохнула на меня большая горница с широкой русской печью справа от дверей и аккуратно застеленной кроватью слева. Низко над головой — полати.
В левом переднем углу за столом, касаясь лбами, что-то писали двое мальчишек. Справа, чуть в стороне от них, сутулилась старческая спина. По движениям рук было видно, что старик вяжет сеть.
— Мама пришла! Мама пришла! — закричали разом мальчишки и бросились к Анне Ивановне, запрыгали вокруг нее.
— Соскучились, мои козлятки, — ласково приговаривала хозяйка, прижимая их к себе.
Тут ребята увидели меня и молча исподлобья стали разглядывать.
— А это я гостя привела, — объяснила Анна Ивановна. — Шустрый такой. Отстал от парохода, оставил там все вещи и хотел ночью до Слободчикова шагать. Сразу видно — не знает наших дорог.
Старик встал с табуретки, с трудом разогнул спину и прибавил света в лампе, по-видимому, чтобы лучше разглядеть меня.
Был он невысок, сутул и сед, но в кряжистой фигуре еще чувствовалась сила.
— Так что же ты стоишь, как убогий странник? — обратился ко мне дед. — Раздевайся, проходи к свету. Как зовут-то тебя?
— Коля, Николай, — ответил я, снимая пальто.
— Ну вот и будем знакомы. А меня дедом Антоном зовут, по отчеству — Петровичем.
— А меня Саней зовут!
— А меня Васькой!
Ребята закрутились возле меня. Они были удивительно похожи, друг на друга: оба широколобые, белобрысые, и оба, наверное, большие озорники.
— Так откуда и куда ты едешь, Коля-Николай? — спросил дед.
Я сел на длинную скамью у окошка и рассказал о себе.
— Ну как, сильно немцы бомбят Архангельск?.. А как с питанием? Что выдают на продуктовые карточки?.. — засыпал меня вопросами дед.
Я отвечал, что немцы хотя и бомбят Архангельск, но большого ущерба городу пока не причинили, что с питанием в городе плохо и что жить горожанам трудно.
— Да, везде сейчас тяжело приходится, — качал головой дед Антон. — Взять хотя бы наш колхоз. Все здоровые мужики воюют на фронте. Остались здесь одни бабы да старики — мухоморы вроде меня. А ведь как хорошо начали жить в предвоенные годы! Зерно мешками получали, уж не говорю о картошке и, других продуктах. Девать их было некуда, ведь выше горла не наешься. Я двенадцать мешков зерна перед самой войной государству сдал. Кто же думал, что война начнется так скоро? Эх, а как бы он пригодился сейчас, этот хлебушек! — стукнул ладонью по колену дед. — Ну да ладно, мы еще, можно сказать, неплохо живем, не бедствуем. Анна как служащая получает хлебную норму на себя и на ребятишек, я в колхозе работаю: и конюх я, и шорник, и кузнец — по любому делу ко мне обращаются. Все-таки хоть и старый пень, а мужчина.
— Ну, разошелся отец. Сейчас его не остановишь, — с притворной строгостью заворчала Анна Ивановна. — А ребятишки ужинать хотят. Их байками не накормишь.
Семья стала рассаживаться за столом. Комнату заполнил кружащий голову аромат свежей ухи.
— Садись и ты с нами, Коля-Николай, — радушно предложил дед Антон.
— Садись, садись, не стесняйся, — приглашала Анна Ивановна.
— Садись, садись! — тянули за рукав Санька и Васька.
Я не заставил долго уговаривать себя.
Видя, как хозяйка наделяет каждого члена семьи тоненьким ломтиком хлеба, я достал свою нетронутую буханку.
— Пожалуйста, режьте.
У Сани и Васи жадно сверкнули глаза. Давно уж, наверное, они не видали столько хлеба, давно не едали его досыта.
— Отрежь себе, сколько надо, и убери, — строго сказал старик. — Мы не разбойники какие, чтобы проезжего человека объедать. У нас хлеба не густо, да и у тебя не полный мешок.
Мы хлебали из одной большой деревянной миски вкусную уху, ели свежую рыбу. Вместо второго блюда хозяйка поставила на стол чугунок холодного картофеля «в мундире». Быстро «улыбнулся» и картофель.
После ужина старший из мальчиков, Вася, достал потрепанную ученическую тетрадь, несколько цветных карандашей и спросил:
— Дядя Коля-Николай, ты умеешь рисовать?
— Нет, не умею, — честно признался я.
— Тогда посмотришь, как мы рисовать будем.
— Только, чур, про войну! — оживился Саня.
Жирной чертой Вася разделил лист бумаги на две половины.
— С правой стороны — наши, слева — фашисты, — пояснил он. — Вот идут фашистские танки: один… другой… третий… десять. А наши ждут, не стреляют. Вот они — наши пушки. И вдруг — трах! бах! — наши открыли огонь…
С загоревшимися глазами Вася какими-то символическими знаками обозначил пушки, танки, разрывы снарядов и тут же пояснял события.
Тесно прижавшись плечом к брату, Саня сопел от возбуждения, горячо переживая подробности, битвы.
— Ура-а! — Наши пошли в атаку. Немцы побросали ружья, драпают без оглядки.
— Папу нашего нарисуй, — просил Саня.
— А вот и наш папа. С саблей, с наганом. «За мной, — кричит, — в атаку!» А вот и сам Гитлер. Спрятался. Из-за амбара выглядывает. Вот он побежал, только пятки сверкают. Папа — за ним с саблей…
— Пусть папа живым Гитлера в плен возьмет. Пусть в нашу деревню судить привезет, пусть его здесь казнят! — умолял Саня.
— Отстань — горячился Вася. — Вот папа догнал Гитлера. Бах! — Гитлеру в нос, бах! — Гитлеру в ухо. У того аж сопли потекли.
— Ха-ха-ха! — прыгал от восторга Саня. — Так ему и надо — не ходи куда не надо!
Дед сидел у стола и чинил конскую сбрую.
— Смотри, как быстро все у них получается, — тихо рассуждал он. — Гитлера уже полонили и войне конец сделали. А на деле-то все прет и прет Гитлер, и кто знает, когда конец войне, кто знает, жив ли ваш батька — ведь уже месяца два нет от него письма.
Анна Ивановна молча вязала детскую варежку. Судя по выражению лица, мысли ее были далеко. О чем думала эта добрая женщина? Может быть, о муже, от которого нет писем, или о трудностях нынешней жизни, или будущем своих ребятишек…
Вдруг она встрепенулась:
— Ой, засиделись мы, полуночники. Весь керосин выжжем. Его и осталось немного — скоро с лучиной будем жить.
Мать с детьми легла на широкую кровать, дед забрался на теплую печку, я устроился на полатях.
Засыпая под теплым овчинным одеялом, я предупредил хозяев:
— Как бы не проспать мне завтра, разбудите, пожалуйста, пораньше.
— Не бойся, не проспишь, — успокоила хозяйка, — дед у нас, как петух, — всех разбудит.
Он меня и растормошил утром:
— Вставай, Коля-Николай. Умойся да поешь горячей картошки. Дорога у тебя сегодня нелегкая.
Я быстро вскочил, спросонья еще не понимая, где нахожусь. Хозяйка уже хлопотала у русской печи. Дети спали обнявшись. Дед, кряхтя, натягивал бахилы.
— Пойду к своим лошадкам. Надо их напоить, накормить. Пьют-то они вволю, сколько хотят, а вот на сено норму назначили. Кинешь лошадке охапку утром да охапку вечером, вот она и грызет стойло с голоду. А что делать? Сена накосили мало: некому было косить-то. Как зиму перезимуют кони? Как пахать-сеять будут? Посмотришь на них, бедняжек, — и плакать хочется.
Анна Ивановна накормила меня ухой, горячей рассыпчатой картошкой. Собираясь в дорогу, я завернул в помятую газету свой хлеб.
— Ой, не дело так: вымокнет в дороге твой хлебушек.
Анна Ивановна достала чистую тряпицу, завернула хлеб. Потом подумала и положила мне в заплечный мешок картошки, соли в бумажке.
— Вот теперь ладно!
Я от души поблагодарил хозяйку и незаметно выложил на стол пятьдесят рублей.
Хозяйка заметила, нахмурилась:
— Это еще что такое?
— Так ведь надо же…
— Ничего мне не надо. Не за деньги пустила. Убери сейчас же, а то рассержусь!
Пришлось убрать деньги.
— А может, дедушке табаку оставить? — спросил я.
— От роду не курил, — коротко ответила Анна Ивановна.
— Отрежьте хоть хлеба ребятишкам.
— Самому пригодится в дороге.
Еще раз поблагодарив хозяйку, я с теплым чувством к этим добрым и приветливым людям отправился в путь.
Начинался серый сырой осенний день. Глинистая дорога раскисла и чавкала под ногами. Скоро к сапогам прилипло столько красной глины, что я с трудом поднимал ноги, они скользили и разъезжались. Идти можно было только по обочине дороги. Стоило задеть придорожные кусты, как с них щедро лилась вода. Очень скоро я промок насквозь.
Километров десять до ближайшей деревушки я прошел за четыре часа. Устал, как после тяжелой работы, вымок, как будто побывал под проливным дождем. Пришлось постучаться в первую же избу.
Но ни в первой, ни во второй, ни в третьей избе дверь мне не открыли. Наверное, хозяева были на работе. Только в четвертой отозвалась на мой стук дряхлая старушка с запавшими щеками.
