трудные для друга дни.
Десять одёжек надела мать на Вовку, собирая его в путь: он всё терпел. Зато кроме того хлеба, печёной картошки и сала, что взяли на дорогу для всех, мать дала Вовке две большие ячменные лепёшки.
— Отдашь, кому сам захочешь, — сказала она ему.
«Андрею приберегу», — подумал Вовка.
И вот уже скрипит снег под полозьями тяжело гружённых саней. Светлы и приветливы звёзды на тёмном полуночном небе. Снег низко гнёт ветви старых косматых елей. Сонный Вовка бредёт вслед за дедом подле его саней, скользит, порой оступается в сугроб. Устал с непривычки, и спать очень хочется, а всё равно на душе хорошо: добился чего хотел и ещё добьётся.
Отломал Вовка еловую веточку, слизнул с неё снежок, пожевал колючие горькие иголки, и запахло Новым годом, праздником в тёплой школе, мирной, хорошей жизнью. Когда же она к ним снова вернётся?
— Подсядь, внучек, — велит Вовке дед. Вовка садится на сани и дремлет.
На рассвете были уже за двадцать километров от Озёр, и все вздохнули свободнее. Страшны были им те немцы, что бывали в их селе и в соседних с Озёрами сёлах. Они могли кого-нибудь узнать, обнаружить, что не давали им никакой справки, воротить назад и отнять дорогой груз. А дальние гансы им не опасны. Мало ли ходит по дорогам машин и обозов? Была бы справка и к ней печать приложена.
Мороз к утру уменьшился, пошёл снежок. Тётя Лиза, дедова невестка, запела негромко песню. Все любили её пенье, дед звал её артисткой. Лиза пела грустно и ласково: «Вдоль по улице метелица метёт, за метелицей мой миленький придёт…»
— Придёт, — сказал дед Никита. — Непременно придёт. Куда же он, ясный сокол, денется? Победит вместе со своими товарищами фашистов и сразу явится…
И Лиза радостно засмеялась. «Ясный сокол» был её муж, лётчик дядя Саша.
Под Лизино пенье зашагали веселей, но перед первой проверкой у железнодорожного шлагбаума все взволновались и притихли: разве угадаешь, что может прийти в голову красноглазому и красноносому, до костей продрогшему фашисту, похожему на мороженого судака. Он прочитал не спеша справку, зевнул во весь свой рыбий рот и махнул рукой: проезжайте!
Следующий патруль справки не глядел, но спросил деловито:
— Вотки есть?
— Я [5], — ответил дед, из внутреннего кармана своего тулупа вытащил бутылку самогона и отдал немцу.
— Ехат далше. Бистра! Бистра! — крикнул этот знаток русского языка и любитель водки: ему, видно, очень хотелось выпить, и он торопился отправить обоз.
А дед Никита проехал немного по шоссе и повернул обоз в сторону, на едва видную лесную дорогу. Несколько километров помучились, увязая в снегу, и увидели жильё. Это был хутор двоюродного брата Никиты Иваныча, Фёдора Петровича.
Фёдор Петрович жил в своём доме тоже большой семьёй, даже побольше, чем у Никиты Иваныча: он, жена баба Даша, две дочери, две невестки и целая куча ребят. Вовка как вошёл в избу, так сразу вспомнил песенку про кота: «Баю-баюшки-баю, живёт котик на краю, он не беден не богат, полна горница ребят». Дед Фёдор на котика не был похож, но внучата его — вылитые котята: все круглолицые, смуглые и темноволосые — в бабу Дашу. Дед Фёдор её цыганкой звал.
Вовке баба Даша нравилась. Была она весёлая, добрая, когда приезжала с дедом Фёдором, привозила двоюродным внукам хороших гостинцев и не спрашивала, как ученье, как таблица умножения и всякие склонения и спряжения. Может, они её не интересовали, а может, она про них и не знала. Зато знала она много красивых песен и пела их вместе с Лизой.
Ни сыновей, ни зятьёв дома не было. А где они были, Вовка догадывался.
Дед Фёдор и баба Даша встретили гостей ласково и как будто совсем не удивились их приезду. Фёдор Петрович вышел во двор помочь убрать лошадей и покрыть хлеб, чтобы ночью не засыпало его снегом. Вовка тоже пошёл с ними. Женщин они отпустили, сами распрягли, свели в конюшню лошадей и дали им отдохнуть. Потом напоили их и насыпали им в торбы овса. Это дед Фёдор постарался: он сказал, что на сенных харчах такую тяжёлую дорогу коням не осилить, да и они, Петровы, ещё не разучились гостей принимать.
В избу вернулись уже в сумерках. Вовка сразу полез на печку, разделся до нательной рубашки. Баба Даша подала ему туда миску горячих щей и кусок картофельной лепёшки. Возчицы все уже пообедали, и теперь трое из них грелись на печке, а тётя Лиза сидела у окна и пряла бабину кудель: характер у неё был такой — минуты не могла посидеть без дела.
А Нина легла поближе к горящей на стене лампе и читала книжку. С увлечением читала, даже глаза у неё блестели, — хорошая, значит, была книжка! Вовка и так, и этак крутился и тянулся, низко опускал голову, чтобы глянуть и узнать, что за книжка. Чуть с печки не свалился, но всё-таки прочитал: «Александр Блок. Стихи». И сразу перестал завидовать, потому что стихи читать он не любил. Другое дело — рассказы про гражданскую войну и про путешествия; от них он бы не оторвался. И песни он слушать любит и сейчас слушает.
Тётя Лиза прядёт и поёт красивую песню. Баба Даша чистит со своей дочкой картошку на ужин и ей подпевает. Голос у неё тоже чистый, молодой. Они поют: «Мой костёр в тумане светит… мы простимся на мосту…»
Про любовь пели, и так хорошо у них получалось. Тётя Лиза всегда поёт про любовь. Вовка знает почему: очень она любит своего мужа, дядю Сашу, тоскует по нём и ждёт его возвращения.
Поужинали. Матери разобрали детей, уложили их. Прибрали у скотины и в избе и тоже легли.
По дороге Вовка думал: «Добраться бы только до печки! Повалюсь и засну до утра». А теперь вот заснуть не мог. Всё приглядывался, прислушивался: какова-то она — жизнь в чужой избе? Все улеглись, лампу погасили, и вместо неё мигал на подоконнике маленький светильничек. У окна сидела баба Даша и пряла. «Дня ей, бедной, не хватает», — подумал Вовка.
На печи кто-то зашевелился и тихонько-тихонько заплакал. «Надя, — подумал Вовка, — она нынче всю дорогу скучная была».
— Т-ш-ш… — успокаивала её Катя. — Баба Даша забеспокоится… И чего ты? Чего?..
— Жалко мне его, птенчика моего маленького, соловушку моего золотого, — шептала Надя.
«И откуда у неё зимой птенчик? Какой соловушка, да ещё золотой? — подумал Вовка. — Соловьи все на свете серые».
А Надя опять шептала сквозь
