приказывали они.
— Ишь ты, какие ласковые! Даже нас господами навеличивают. Чудно, — недоумевали в толпе, вытянувшейся по обе стороны улицы.
— Вроде и праздника по святцам нету. Чего это они?
— Царя, слышь, скинули…
— Царя-а?! Как же это? Батюшки-светы!
— А так! Скинули и все. Не нужон больше.
Невероятная весть о том, что царя больше нет да вроде не будет, в момент облетела всю церковную площадь. Толпа заговорила, заволновалась. А мимо плыли хоругви. Впереди, размахивая кадилами, шло духовенство. Ветер шевелил длинные до плеч волосы попов. У некоторых они были заплетены в косички и смешными хвостиками торчали из-под островерхих шапок-камилавок.
И у всех — у попов, у церковных певчих, у полицейских, у господ, у барышень — на груди топорщились красные банты.
— Бо-оже, царя-а хра-а… — затянул было по привычке запевала церковного хора. Но увидев перед носом увесистый кулак полицейского, захлебнулся на полуслове.
— Какой тебе царь, дура? Другое надо, — тихо, но зло буркнул страж порядка.
— Мала-мала ошибку давал: вместо «ура» «караул» кричал, — насмешливо заметили в толпе.
Федя бежал стороной улицы вместе с другими ребятами поселка, стараясь не отстать от сверкающей иконами и хоругвями головы шествия.
С Торговой улицы, ведущей к заводу, раздалась громкая песня. Мелодия была Феде знакома: ее иногда вполголоса напевал отец.
— …В царство свободы доро-огу грудью проложим себе… — разобрал он слова.
Наперерез шествию двигалась колонна рабочих, в которой Федя увидел отца.
— Папа, царя прогнали! — сообщил он, подбегая.
Полицейские кинулись навстречу колонне, стараясь преградить путь.
— Остановитесь, господа! Дайте пройти… Становитесь в хвост. Сюда, сюда…
— В хво-ост?! Вот тебе и свобода! Фюить, — присвистнул кто-то из рабочих.
— Вперед, товарищи! — громко выкрикнул Кущенко. Церковное шествие было смято людской волной. Поникшие хоругви еще некоторое время качались, словно в нерешительности над толпой, потом поплыли обратно.
Только тощая старушонка с лицом великомученицы еще долго волокла свой фонарь с оплывшей свечкой.
Колонна рабочих все росла. Возле станции к ней примкнули железнодорожники. Замасленные форменные фуражки путейцев смешались с рабочими кепками.
Федя шел впереди, держа за руку отца, и улыбался. Ему нравилось все: и то, что он шагает вместе с отцом, и что идущие навстречу экипажи сворачивают в стороны.
— Сво-обода! Равенство и братство! Урра-а! — надрывался какой-то румяный купчик в собольей шапке и хлопал себя по бедрам, стараясь вышагивать в ногу с рабочими.
— Видал, и они о равенстве…
— Тут уж кто кого перекричит…
Восторженные крики купчика потонули в новой песне.
Ближе к центру города рабочие пошли медленнее, а потом и вовсе затоптались на месте. Здесь, в господской части, праздновали свободу хозяева больших каменных домов с крепкими, на семи замках, воротами. Они ликовали, обнимались, поздравляли друг друга. Всюду слышалось: «Да здравствует свобода!», «Русь без царя!», «Равенство и братство!» На меховых отворотах дорогих шуб красовались алые банты.
Вместе с грубыми рабочими сапогами месили талый снег господские хромовые, блестящие калоши, щеголеватые ботинки с пуговками.
Пока шли быстро, Федя разогрелся. А теперь от долгого топтания на месте под куртку пролезла противная дрожь.
— Нос у тебя посинел. Замерз? — спросил отец.
— Маленько…
— Что же мне с тобой делать? Э-э, гляди-ка, и твой дружок здесь. Иди к нему. Потом домой вместе вернетесь, — Иван Васильевич указал на Ахмета, который со своим ящиком топтался невдалеке.
— Слыхал? Царя прогнали, — сообщил Федя, подбегая к Ахмету.
— Ага! А Николка-та вон, гляди!..
Рассылка тоже увидел ребят.
— Здорово его, царя-то? Взяли и… по шапке! А? — закричал он, выбегая из колонны. — Ладно, пусть идут. Догоню после. Пойдем, поглядим.
Город волновался. Казалось, в этот день никто не усидел дома, все высыпали на улицу. Одни забрались на высокие крылечки, на уличные тумбы и кричали: «Урра-а!» Другие стояли молчаливыми кучками. На растерянных лицах так и застыл немой вопрос: «Как же это? А?..»
По запруженному людом Большому тракту друзья добрались до кинематографа. Здесь толпа стояла плотной стеной. Толстый человек, взобравшись на каменную тумбу, выкрикивал тонким голосом:
— Братья! Нет больше царя-кровопийцы! Мы все — дети свободной России и теперь плечо к плечу пойдем вместе к светлой жизни. Да здравствует свобода! Ура, господа!
Взмахнув еще раз короткими руками, он скатился с тумбы и исчез в толпе.
— Эх ты, «дите свободной России». Пищал-пищал, слов издержал много, а путного ничего не сказал, — угрюмо проворчал стоящий рядом с ребятами бородатый мастеровой.
На тумбу встал длинный гражданин в пенсне и принялся колотить себя в грудь костлявыми кулаками:
— Все это не то, господа, что мы с вами слышали здесь. Надо не говорить, а действовать. Мы должны присягнуть Временному правительству в своей верности…
— Какому еще правительству? Царское сбросили, так Временное объявилось!
Народ кричал, волновался.
Вперед протолкался молодой рабочий, снял с головы шапку и потряс ею в воздухе. Надо лбом рассыпались смоляные кудри.
В нем Николка признал дядю Степана.
Кузнец дождался тишины и заговорил о том, что революция еще только начинается и что господа обманывают народ, обещая свободу, равенство, братство. Какое может быть равенство у богатого с бедным? Теперь хозяева вместо царя Николая кровавого поспешили создать свое правительство, Временное. Они решили захватить Россию в свои руки, еще туже затянуть петлю на шее рабочего человека.
Николка смотрел на дядю Степана и не узнавал его. Всегда спокойный, он говорил гневно и громко, потрясая рукой с зажатой в ней шапкой, словно кому-то угрожал.
— Этот вроде ладно толкует. Наш, видать, человек-то, — одобрительно переговаривались замазученные мастеровые, проталкиваясь ближе к оратору.
— Долой смутьяна! — взвизгнул какой-то господин. Но на него прицыкнули, и он замолчал.
— Ти-хо! Большевик говорит. Не тарахти…
— Товарищи! В столице создано еще одно правительство, наша родная пролетарская власть — Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов во главе с вождем революции Лениным! Я предлагаю послать ему приветствие, телеграфировать, что будем его поддерживать. Согласны?
Над толпой прокатилось многоголосое «Ура-а!» По рукам пошла шапка, в которую рабочие и солдаты бросали монеты на телеграмму в Питерский рабочий Совет.
— Дай мне пятак. Потом отдам, — попросил Федя.
Ахмет загремел ящиком со щетками, где у него лежала баночка с заработанными медяками.
— И тебе дам, — предложил он Николке. Ахмет был счастлив, что может выручить друзей. Он достал три пятака.
Целый день ребята бродили по городу. Долго глазели, как с одного большого дома топорами и молотками сбивали огромный золоченый герб с двуглавым орлом и царской короной.
…Поздно вечером прибежал Федя домой.
— Там в городе бенгальские огни пускают. Как засияет, светло будто днем! — возбужденно рассказывал он. — А у жандармов наганы отнимали. Они ка-ак пустятся бежать!
