К тете ходили какие-то больные женщины. Они приносили в кошелках живых кур, гусей, толстые куски свиного сала. Тетя запиралась в своей комнате, что-то там делала. Уходили женщины с пустыми кошелками.
Все в тетином доме казалось мальчику странным и непонятным, все угнетало и давило его. Дома он читал книги, слушал «Пионерскую зорьку», занимался гимнастикой. Здесь же он не видел ни журналов, ни книг. Молчало радио.
У тети жила еще девочка Тоня — ровесница Кости. Она с утра до ночи хлопотала по хозяйству, Костя пробовал заговорить с ней. Тоня взглядом указывала на тетину комнату и, приложив палец к губам, убегала на кухню. Не раз Костя слышал, как тетя приказывала девочке:
— Тоня, сбегай в аптеку за лекарством!
— Тоня, нагрей воды!
— Тоня, укрой мне ноги!
Девочка мчалась в аптеку, проворно грела воду, закутывала тетины ноги платком.
Как-то, когда тети не было дома, Тоня заговорила с Костей:
— Скучно тебе у нас?
— Скучно, — сказал Костя. — У вас даже радио никогда не играет.
Он выжидающе смотрел на девочку. Она была так худа, что сквозь тонкое платье остро проступали ключицы. Ее левая рука казалась тоньше правой и была обмотана тряпкой.
— Что у тебя с рукой? — спросил Костя.
— Болит.
— Надо пойти к доктору.
Девочка отрицательно покачала головой:
— Доктор станет резать, а Катерина Семеновна обещали вылечить.
Костя удивился:
— Да разве она доктор?
— Не доктор, а лечит. Молитву такую знает.
— Моли-итву?! — еще больше удивился Костя. — Кто ж молитвами лечит?
Тоня пожала плечами.
— Твоя мама умерла? — спросила она.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. У меня тоже нет мамы. Катерина Семеновна забрали меня к себе.
Тоня взяла Костю за руку.
— Пойдем, я тебе покажу что-то интересное.
Они подошли к самовару.
— Гляди, это — я, — засмеялась девочка. — Похожая?
Костя увидел в самоваре еще одну смешную рожицу с пухлыми щеками и приплюснутым носом. Он невольно рассмеялся, узнав себя:
— Как в кривом зеркале! Все шиворот-навыворот!
Время бежало незаметно. Тоня перестала дичиться Кости. Она много смеялась, рассказывала о себе, о дедушке, у которого жила в Цимле, на берегу моря.
— Хорошо было там, — вздохнула Тоня. — Дедушка рыбачил, я ему помогала. По морю пароходы плавали, большие, как двухэтажный дом. А волны, тоже огромные, шумят, звенят, грохочут — дзинь, бум, трах!..
— Я тоже был на море, — похвастался Костя. — Видел пароходы и теплоходы в пятиэтажный дом!
Девочка улыбнулась, а Костя продолжал:
— Дядя Степа брал меня с собой в командировку, в Крым. Там мы видели апельсинные сады и железные деревья…
Тоня подозрительно покосилась на Костю.
— Врешь, железных деревьев не бывает! Они — деревянные!
— Бывают и железные! Самшит! — горячо доказывал Костя. — И мамонтовые деревья бывают! Можешь даже спросить дядю Степу!
Тоня вдруг перестала смеяться. Она вздрогнула и проворно выбежала из комнаты. Костя увидел входящую по ступеням Екатерину Семеновну.
Тетя — высокая и худая, седые редкие волосы она заплетает в косу и укладывает свернутым в колечко жиденьким жгутом, голову закутывает монашеским черным платком; несмотря на жару, она носит темное шерстяное платье. В складках этого платья, как казалось Косте, и таился тот запах, которого он не переносил. Запах этот, как угар, сопровождал тетю и распространялся по всему дому. Ходит тетя бесшумно, разговаривает тихо, как будто вблизи лежит покойник и она боится его потревожить.
Екатерина Семеновна не спеша подошла к племяннику и положила ему на плечо сухую жилистую руку. Костя увидел вблизи ее лицо. Глаза зеленые и без ресниц, подбородок заостренный, по бокам рта — глубокие бороздки морщин, а на щеке кнопкой электрического звонка торчит большая родинка.
«Что, если надавить?..» — подумал Костя.
Тетя не баловала племянника разговорами. С тех пор как он приехал, она говорила с ним два или три раза. Впрочем, и Костя не нуждался в ее беседах. Они напоминали ему скучные уроки, которые он не любил и плохо слушал.
Сейчас тетя заговорила:
— Сирота ты моя горемычная. Отец ушел к другой, мать померла, остался один, как перст. Если бы не тетя, не ее доброта, что бы ты делал?
Костя промолчал.
— Мать твоя не верила в бога, — вкрадчиво продолжала тетя, — в церковь не ходила, святую богоматерь не признавала. Вот она, матушка-богородица, и наказала ее за строптивость. А мы с тобой будем в церковь ходить? — неожиданно спросила тетя.
— Чего я там не видел?! — удивился Костя.
— Как — чего?! — тоже удивилась тетя. — Там священник служит, святое таинство свершает, хор поет. Поглядишь, послушаешь — и на душе станет легче.
Костя потянулся к розетке: хотел включить радио, но тетя удержала его руку:
— Погоди, слушай, что я говорю! Конечно, силком в церковь тебя тащить не буду. А ты не ершись.
— Хорошо…
Оставшись один, Костя подумал:
«Насчет церкви я просто так пообещал. Надо еще поговорить с Тоней».
Костя стал замкнутым и молчаливым. Жил он теперь воспоминаниями, и они приходили к нему, словно из прочитанных сказок.
…Весеннее половодье. Дон разлился, как море. Вдвоем с матерью они плывут на теплоходе. Костя смотрит на воду, и ему кажется, будто облака не в небе, а внизу, под теплоходом, и под ними — жуткая глубина. Там, где вода сошла, обнажив верхушки кустарников, мокрые до пояса стоят телеграфные столбы. Над головой пролетают стайки диких уток…
Вечером, отказавшись от ужина, Костя взобрался на свой сундук. На другом сундуке уснула Тоня. Екатерина Семеновна за столом читала толстую книгу в кожаном переплете. Тетя шевелила губами то быстро, то медленно, и под ее бормотание мальчик заснул.
…Проснулся Костя от удушья. Свесив с сундука ноги, он осмотрелся: прежняя комната. Косте показалось, будто все эти кресла и стулья в чем-то провинились перед тетей, и она в наказание расставила их по углам.
Костя видит, как вместе с тетей в комнату вошла незнакомая женщина. Наверно, она очень торопилась и успела набросить поверх сорочки только полосатую юбку. В руках женщина держала завернутого в одеяло ребенка.
— Матушка, Катерина Семеновна… — задыхаясь говорила женщина, — помогите!.. Мальчонку нечаянно обварили… Чайник опрокинулся…
Лицо женщины было искажено болью, будто на нее самое плеснули кипятком. Завернутый в одеяло ребенок уже не плакал, а хрипел.
Костя вспомнил, как когда-то нечаянно обжег палец, было ужасно больно. Он посмотрел на мальчика: «Его надо скорей в больницу!.. Ну чем ей поможет тетя?»
Тетя не спешила посылать женщину и больницу, нет. Она медленно повернулась к иконам и начала шептать молитвы. Молилась долго, усердно, потом взяла с божницы пузырек с какой-то жидкостью, взболтнула и обрызгала мальчика. Ребенок вздрогнул и захлебнулся криком. С болью и тупой покорностью на него смотрела мать.
— Не печалься, молодка, — утешала женщину тетя, — за грехи наши тяжкие господь наказывает нас. — Тетя передала женщине пузырек. — Этим будешь смазывать младенца. Маслице-то святое, из города Иерусалима!
Пламя свечи, зажженной тетей, колебалось как от ветра. В широко открытых глазах мальчика отраженный огонек почему-то казался холодным.
* * *
Был какой-то церковный праздник. Екатерина Семеновна вернулась из церкви со старухами приятельницами. Одна сгорбленная, с бельмом на глазу — Ивановна, другая тучная, могучего сложения — Егоровна.
— Егоровна торгует на базаре рыбой и раками, — шепнула Косте на ухо Тоня.
Егоровна говорила густым голосом, и от нее разило сырой рыбой. Рот у нее тоже был рыбий, а на левой щеке, возле ноздри, как у тети, торчала родинка. Если тетина родинка, как думал Костя, могла звонить дискантом, то родинка Егоровны — басом.
По случаю праздника тетя надела голубое шелковое платье и лакированные туфли на высоких каблуках. Туфли, видимо, были ей малы: когда она ступала, левую ногу поворачивала носком внутрь, будто переходила вброд ручей, ощупывая дно ногами.
Мелкими шажками тетя добралась до кровати, позвала Тоню.
— Сними с меня, ради бога, эти ужасные туфли! — сказала она.
Костя сразу их узнал:
«Теперь мамино платье и туфли будут вонять клопами и ладаном».
Старухи ехидно переглянулись: дескать, старая яга, корчит из себя молодую. Седина в бороду — бес в ребро.
До Кости донесся как бы издалека хриплый голос:
— Слыхали, где-то родился младенец с усами и бородой? — Это говорила Егоровна. — Все от бога. Уж и дети — не дети, а какие-то антихристы.
— Их в школах греху обучают, — поспешно заметила одноглазая.
— От школ-то и происходят безобразия. Их там учат стрелять да стекла разбивать каменьями.
