— Да я не про отца…
— Завтра куплю ей два мороженых!
— Память об этом добре растает так же быстро, как само мороженое.
— Тогда голубя подарю!
— Зачем птенцу большая птица! — пропел Отшельник. — Не это ей нужно!
— Ты, что ли, нужен?
— И я, и ты, и все на свете! Друзья ей нужны. Понимаешь?
— Твоя правда, Отшельник! — сказал я. — Надо в отряде поговорить, чтобы все наши тимуровские пятерки занялись вот такими пацанами и девчонками! Ищем ветеранов, одиноких стариков, а такое вот одиночество не видим!
Повернется ли у кого язык сказать: провались все друзья в тартарары, не нужно мне ни одного?..
— Я ни разу не слышала, чтобы пионер Миша Сивец выступил! — заявила какого на сборе отряда старшая вожатая Марионетта Григорьевна. — А хотелось бы послушать!
Отшельник встал. И ни слова.
— Может, тебе не интересна тема сбора: что такое настоящая дружба и чем она отличается от мнимой? — спросила Марионетта.
Отшельник пожал плечами. Я смотрел на него с ожиданием. Сбор состоялся как раз после нашего с ним разговора о дружбе. Не мог же Отшельник не думать об этом.
— Ну, Сивец, слушаем!
— Он, Марионетта Григорьевна, внутри себя знает, а высказать не может, — будто бы пришел на выручку Отшельнику Даянов, первый в классе подхалим и тупица.
— Никудышный из тебя оратор, Сивец!
— Сивецкий оратор! — бросил Арсентьев.
Все привычно засмеялись.
— Нормальный оратор и челочек получше некоторыx! — сказал я.
И Сережка:
— Да, получше!
— Ага, Остролуцкий и Мельников, вы ведь его друзья?
— Мы друг другу три сердечных друга! — оказал я вызывающе.
— Можешь ты нам рассказать, Сивец, почему? По каким признакам или качествам ты разделяешь людей: друзья, не друзья? Почему, до пустим, ты не с Чаяновым, а с Мельниковым дружишь?
— Лучше с умным потерять, чем с Чаяновым найти, — хмуро оказал Отшельник.
— Вот как! — удивилась Марионетта. — Ты только с умными дружишь?
— С тем, кто хочет стать умным, тоже дружу. С тем, кто не хочет, — нет.
— Ты кого-то конкретно имеешь в виду?
— Нет, я вообще.
— Но посмотри, Сивец, вас трое друзей, а в классе тридцать девять человек. Вы, значит, умные, а остальные нет?
— Остальные для меня приятные люди и неприятные. Кто мне приятный — тому я приятель! Кто неприятный — тому нет!
— Это и вся твоя философия?
Отшельник промолчал.
— Садись, Миша! Странные у тебя рассуждения! — оказала Марионетта.
Ничего не странные.
Мы идем по берегу Клязьмы, доходим до ласковых мягких трав и ложимся.
Цветет черемуха. Река, смущаясь своей черноты, словно крадучись, течет мимо белых берегов.
Высоко в небе, так и хочется сказать — в синей глубине — летит самолет.
Замечательно жить.
А ветер носит над землей, смешивая, сладковатый запах ландышей и теплый, болотистый дух застоявшейся воды.
Произнеси слова: не приятель — неприятель, не друг — недруг. Когда нет расстояния между предлогом и словом, значит, есть широкая пропасть между тобой и тем человеком, о ком ты говоришь.
Отшельник говорит: «Если хочешь иметь друга, сначала сам будь другом».
И еще Отшельник говорит: «С некоторыми сидеть рядом не хочется, а встать и уйти — вроде причин нет».
Сережка вернулся из-за Клязьмы с синяками и разбитой губой.
— Кто?..
— Гришка Волохов.
Я собрал ребят. Мы пошли по мосту через Клязьму, я все больше закипал: расшибу Волоха за Сережку. Из-за таких, как Волох, я и хожу два года на борьбу и бокс.
Человек десять из волоховской компании играли на пустыре в расшибалочку. Увидев нас, трое ударились в бега, еще двое просто увильнули в сторону, остальные сгрудились, напряженно следя за нами.
— Волох! Отойдем, поговорим! — позвал я.
Длинный и сгорбленный Волох отошел со мной к изгороди.
— Ну?
— На каждый Сережкин фонарь дашь подробное объяснение, — сдержанно сказал я. — Не будет объяснений, заимеешь столько же и даже парочку лишних.
— Ты оглянись, все же вы к нам пришли, а не наоборот, — предупредил он.
— Я твои законы гостеприимства знаю, поэтому припас подарочек! — Я поднес к его носу кулак. — Вот! Давай, пока по-хорошему, извинись перед Сережкой!
— И все?
— Потом посмотрим.
Он ухмыльнулся, подбоченился и с угрозой произнес:
— А если я и тебе сейчас навешаю на обе стороны, как Серому!.. Кто придет завтра за объяснениями? Пама с мамой?
— Я не стал делать лишний замах — двинул ему прямо в челюсть. Волох отлетел к гибкой изгороди, она спружинила, словно канаты на ринге, подтолкнула его в спину, и Волох кинулся на меня. Мы дрались молча, если не считать, что Волох иногда принимался рычать. Он никого не звал на помощь. Я, конечно, тоже. И обе наши армии следили за нами издалека.
Руки у Волоха ужасной длины, но он махал ими бестолково. И старался ударить меня ногой. А больше всего ему хотелось, чтобы я подставил под удар лицо. А я не подставлял. Я двигался скупо, а бить старался щедро.
Увидев, как Волох качнулся назад, я сделал быстрое движение и замечательно влепил ему. Волоха бросило на изгородь, на подгнивший столбик, и он рухнул вместе с изгородью.
— Чемпион, боксер, да?! Ты еще на наших пацанов не нарывался, ребята еще поговорят с тобой! — слезливо затянул он и стал подниматься, шатаясь. Глаза заплыли.
Едва я отошел, к Волоху подскочил «раб-оруженосец». Он отряхивал своего «господина» и шептал ему что-то в ухо, показывая глазами на ремень с толстой пряжкой. Меня опять затрясло.
— Ты! — бешено крикнул я. — Если хочешь начистоту — выходи! А нет, так исчезни!
«Раб» ловко испарился.
— Волох, иди сюда! Рассказывай!
Все происходило по неписаным законам: побежденный должен объясниться.
Дело было так. Сережка шел к знакомому голубятнику и прислушивался, как за пазухой воркует голубь. Ему встретился Волох и расхвалил до синих небес пару своих сизарей — замечательные птицы!
— Ты только подержи! Видишь, в руке тяжелые, как индюки! А в небе — стрижи, истребители!
Сережка соглашался: да.
Волох рассказал, как однажды вот эти два талантливых голубя привели ему чужую стаю: «Чердака не хватило, клянусь!» А потом стаю поменьше — двадцать шесть голубей. Одиночек он, Волох, и не считает: по два-три голубя каждый день — его законная добыча.
Сережка удивлялся: надо же!
Волох вспомнил, что увез однажды верных птиц в Новосибирск. Специально для испытания. Выпущенные в Сибири, похудевшие голуби через пятнадцать дней вернулись в родной дом.
Сережка восхищался: блеск!
И тут Волох предложил поменять свою гениальную пару на одного голубя — что за пазухой Сережки. Сережка пылко уверял его, что турман не стоит двух чудо-птиц.
— А ты считай, что будто в подарок их получаешь! — настаивал Волох.
Сережка, для него это естественно, застеснялся такого роскошного подарка.
Тогда Волох кратко выразил сомнение в умственных способностях Сережки, сказав: «Дурак!», и толкнул его. Сережка упал, и вырвавшийся турман с хлопаньем вертикально полез в небо. Сизари Волоха кинулись его догонять. Турман, сверкая белыми крыльями, увел расхваленных, но никчемных сизарей за собой.
— Тут и случилась эта, ну, драка, — лицемерно вздохнул Волох. — А что, он сам виноват! Приманивает чужих голубей! Это честно, да?
— Ты, Волох, недоразумение человечества! — сказал я. — Ты свое сегодня получил, хватит! Смотри, в следующий раз попробуй тронь ребят!..
Мы пошли.
У меня уже не было вражды к Волоху. Другое дело — тот, что шептал ему про ремень с пряжкой. Вот он — недруг! А как его, скользкого, ухватишь? Он не бил Сережку…
Вот двое улыбаются: у одного живая улыбка, теплая, а у другого, как бумажный цветок — не вянет, не пахнет и не радует. С кем захочется дружить?
Вот навстречу человеку идет собака и робко виляет хвостом, мол, здравствуй, человек! А человек нагибается за камнем — кыш, бездомная тварь!
Отшельник говорит: «Хорошо жить, имея больше друзей, чем недругов».
Я ни разу не сказал «враг». Это совсем другое, откровенное слово. Личных врагов у человека может не быть всю жизнь. Но…
Мы трое — Сережка, Отшельник и я — маленькая частица всего народа. Кто враг народу, тот личный враг мне. Отшельнику, Сережке.
Об этом я хочу помнить всю свою жизнь!
Глава третья, об уме и глупости
Когда мама окончила педагогический институт, они с Ленкой вместе перешагнули порог первого класса. Ленка села за парту, а мама за учительский стол. Ленке, понятно, хотелось, чтобы мама для всех была учительницей, а для нее так и осталась мамой.
— А она, наоборот, в классе строже всех меня спрашивает! — пожаловалась Ленка папе.
