У воинского эшелона началось оживление: красноармейцы садились по теплушкам. Ваня, торопясь, выгреб из котелка остатки каши.
Серые глаза Леньки Устинова стали серьезными, он о чем-то напряженно думал.
— Сергей, у тебя есть тетрадка?
— Зачем?
— Надо как-то помочь пацанам…
Ленька вырвал тетрадный лист, положил на спину товарища и огрызком карандаша стал выводить крупными буквами через весь лист:
ДОКУМЕНТ
Именем Советской власти выдан Барабанову Ивану и его братишке в том, что они едут по железной дороге к товарищу Ленину…
Паровоз разводил пары. Ленька торопился закончить:
…Всем транспортным ЧК и гражданам предлагается оказывать сиротам помощь, а также кормить их продовольственными продуктами.
Ленька размашисто подписался: «Боец Второй Конной Устинов», перечитал бумагу и с огорчением качнул головой:
— Жалко, штемпеля нема.
— Ничего, и так будет хорошо, — одобрил Сергей. — Держи, шахтер, пригодится, — и передал бумагу Ване.
На станции зазвучали голоса:
— Где трубач? Сигналь отправление!
Ленька вскинул к небу сверкающую трубу, и над степью пронесся серебристый клич. Птицы вспорхнули, спящие дети встрепенулись, больные подняли головы. Илюша и Ваня смотрели на Леньку, замерев от восторга.
— По ва-го-на-ам!..
Ленька бросился к эшелону, но скоро вернулся снова и сунул братьям какой-то сверток. Он не успел ничего сказать и пустился догонять тронувшийся эшелон. Десятки рук потянулись навстречу, подхватили Леньку на ходу и затащили в вагон.
Скоро мелькнул вдали последний вагон, а вместе с ним удалялась песня:
Рвутся снаряды,
Трещат пулеметы,
Но их не боятся
Красные роты!
3
Ребята развязали узел. В нем оказались старые брюки-галифе, подшитые на сиденье истертой кожей. В галифе был завернут кусок сахара и новенькая шапка-буденовка с малиновой звездой спереди.
Брюки достались Илюше. Они были так длинны, что пришлось подвязать под мышками веревкой, и все-таки они волочились по земле; тогда Ваня подвернул их, и стало хорошо. Ваня надел буденовку и превратился в кавалериста.
Братья любовались друг другом, щупали одежонку, не веря в счастье.
Они глядели вслед ушедшему поезду, но там лишь струилось над рельсами голубое марево зноя. Промелькнул буденновец Ленька, как в сказке, и вот опять вокзал, переполненный людьми, жара и жажда.
Нечего было и думать, чтобы оставаться здесь. Ваня свернул бережно вчетверо дорогой документ и спрятал его под матерчатую подкладку буденовки. Надо ехать к Ленину — и никаких разговоров!
Ночью пришел поезд. Люди кинулись к вагонам, давя друг друга, лезли в окна, карабкались на крыши.
Илюша и Ваня примостились на буфере и, крепко держась друг за друга, чтобы не свалиться под колеса, поехали. Они были уверены, что все поезда идут в Москву, к Ленину, — надо же сказать ему, что папку убили и не дождутся хлеба московские детишки…
Но получилось не так, как рассчитывали братья. Поезд остановился в Харькове, и сказали, что дальше не пойдет. Ваня пошел жаловаться в райком комсомола. Там он предъявил грозный Ленькин мандат. Секретарь прочитал, посмотрел на обороте и передал документ помощнику. Тот повертел бумагу в руках и вернул секретарю. Они переглянулись.
— Документ у тебя… фартовый, — сказал секретарь. — Да вот приюты перегружены, по три человека на койке спят…
Барабановы удивились и обиделись, зачем им какой-то приют, когда сам Ленин ожидает их…
Ночью они сели на другой поезд и очутились… в Полтаве. Так и закружило, завертело ребятишек вихрем жизни…
После долгих скитаний поздней осенью двадцатого года судьба забросила их в далекий и голодный Киев.
Бессарабка… Такого базара Илюша и Ваня никогда не видали — высоченное здание со стеклянной крышей.
На базаре Ваня вынул две деревянные ложки и, выбивая ими дробь на коленке, запел:
Настало время для русского народа,
С ним злую шутку устроила природа:
Все лето не был здесь ни дождь, ни гром, —
И по земле хоть покати шаром…
Тонким детским голосом Илюша привычно подхватил:
И люди мрут все с голодухи, точно мухи,
И вместо хлеба шамают макухи,
И поедают все, что им ни дай.
Ах, спасибо вам за урожай!
Трудно сказать, кого было больше на этом базаре: покупателей или нищих, всякого пропащего люда или жулья.
Никто ребятишкам не подавал. Первую ночь провели в мусорном ящике; накрылись содранными с тумб красочными афишами с изображением танцующих балерин, с тревожными приказами о мобилизации и заснули.
На другой день позади Думской площади нашли приют в доме под лестницей. Одна стена там почему-то была теплая. Братья натаскали туда всякого тряпья и стали тайком жить в укромном уголке.
С первым снегом Илюша простудился и заболел. Лежа на груде рванья, он глядел на Ваню затуманенным взором и молчал.
— Илюшка, ты не бойся, я тебя в больницу не отдам, — говорил Ваня, вглядываясь в побледневшее лицо брата и легонько тормоша его.
Ходили слухи, будто в больницах тифозных и холерных хоронят без разбору — живых и мертвых.
Не зная, как помочь братишке, Ваня старался развеселить его.
— Хочешь, сыграю на ложках, как бабка на базар шла? — И он стал выбивать так, точно кто-то ковылял, прихрамывая. — А это пацан убегает от милиционера, — объяснял Ваня и снова дробно щелкал ложками, и было похоже, как будто мальчишка улепетывает.
Но Илюша лежал с закрытыми глазами, а потом и вовсе начал бредить и метаться. Ваня отложил ложки и стал трясти брата:
— Илюшка, не помирай, слышишь? Давай песню споем, подтягивай за мной: «Сме-ло, това-рищи…» Пой, чего же ты! «В царство свободы дорогу грудью проложим се-бе-е…»
Ночь прошла в тревоге. На другой день Ваня пошел собирать на улицах окурки. Когда их набралась целая пригоршня, выпотрошил, набил щепочкой несколько гильз и продал прохожим. На вырученные деньги он купил стакан молока для Илюши. И так каждый день Ваня собирал затоптанные окурки, набивал папиросы и продавал. Он уже мог покупать для больного брата ряженку, а потом и житный бублик. А однажды вовсе удивил братишку — явился с новеньким красным бантом на груди.
— Кто тебе дал? — спросил Илюша.
Ваня, веселый и гордый, ответил не сразу. Пусть братишка помучается в догадках.
— Это революционный знак.
— От кого?
— От германских рабочих.
— За что тебе дали?
— Деньги пожертвовал в пользу бастующих германских рабочих.
— Отдал деньги?
— Все до копеечки. Сколько было в кармане, вытащил и отдал.
— А мы как?
Ваня строго взглянул на брата:
— По-твоему, выходит, что мы должны объедаться, а германские рабочие нехай голодают? Так, да?
— Нет.
— А если нет, помалкивай.
— Есть же хочется…
— Терпи. Нельзя только себе заграбастывать. Сперва надо голодным дать. Так только при царе неправильно жили: каждый себе хапал. А теперь все люди будут в Коммуне жить. Понял?
— Понял.
— Вот и нехай германские рабочие купят на наши денежки хлебца.
— Нехай купят… — согласился Илюша.
Ваня улыбнулся, довольный, и тихо, мечтательно сказал:
— А ты знаешь про Коммуну?.. Эх, Илюшка! Это такая жизнь хорошая! Люди будут на аэропланах летать.
А на всей земле ни одного спекулянта не останется, только рабочие и крестьяне!
— Почему?
— Потому что спекулянты и всякие богачи против Коммуны. Не хотят, чтобы бедные тоже хорошо жили. Уцепились за свое богатство и никому не дают!.. Один Ленин может осилить богатеев, и Коммуна обязательно будет.
4Илюша болел всю зиму и лишь к весне пошел на поправку. Ваня продолжал торговать рассыпными папиросами и для Илюши придумал дело. Из картона смастерил лоток, повесил ему на шею и велел продавать ириски — их он выменял на папиросы.
Только вот беда: не получилось купца из Илюши.
Дни уже стали длиннее, и время клонилось к теплой поре. С крыш весело сыпалась серебристая капель, пригревало солнышко. В эти часы на Владимирской горке у памятника Крещения Руси собиралось много народу. Отсюда открывался чудесный вид на Днепр.
Илюша бродил в толпе, смотрел, задрав голову, на бронзовую фигуру святого Владимира с крестом в руке и забывал о торговле. Да и мало находилось охотников на его засахаренные ириски, сделанные из прелой муки и горькие на вкус.
Устав бродить, Илюша усаживался на чугунные ступеньки памятника и грелся на солнышке. Нестерпимо хотелось есть, и он, сам того не замечая, поедал ириски, и к концу дня у него не оказывалось ни денег, ни товара.
