шапку.
Колька уже слышал о том, что фашисты срывали с молодых мужчин головные уборы, и горе было тем, кто острижен коротко, по-армейски. В первый же день фашисты повесили троих красноармейцев. Выдал их дедковский староста Благодухов.
А затем, тоже по доносу старосты, расстреляли всю семью бухгалтера Мухина. Не пощадили ни взрослых, ни троих ребятишек. И только за то, что Мухин спрятал у себя Красное знамя, которым был награждён стекольный завод.
Что тогда началось! Фашисты стали обыскивать каждый дом, хватали тёплые вещи, продукты, перестреляли всех кур и поросят, свели со дворов скот… Дедково оцепенело от страха, даже ребятишки носа не высовывали из дому.
Но когда вражеский отряд ушёл, оставив гарнизон человек в пятнадцать, фашисты крепко получили за своё зверство.
Однажды утром промчались по городу три мотоциклиста. Остановились у здания заводоуправления, где разместились фашисты, и в окна — гранаты! Тогда-то и схватили партизаны старосту-живодёра Благодухова и повесили в лесу.
В одном из мотоциклистов Серёга — он не утерпел, выскочил на улицу — узнал Василия Самсоновича Ревка, секретаря Дедковского райкома комсомола. В городе говорили, что Ревок командует целым батальоном. Люди знали, что в партизаны ушли почти все рабочие стекольного завода, не успевшие эвакуироваться, медперсонал больницы. Главным командиром у них был Максим Степанович Калачёв, секретарь райкома партии.
Калачёв дважды приходил в город. Глухой ночью постучал он в окошко к Матрёниным и долго говорил о чём-то с Еленой Викторовной.
Колькин отец — директор школы Анатолий Игнатьевич Матрёнин — с самого начала войны ушёл на фронт. Были они с Калачёвым друзья. И потому, наверное, не опасаясь, заглянул к ним теперь Максим Степанович. Но откуда он приходил в город, Елена Викторовна объяснила Коле туманно: «Кто же знает, сынок, где они скрываются? Максим Степанович ко мне по делу заходил, спрашивал, нет ли весточки от отца».
Объяснение это не очень удовлетворило Кольку, тем более что после второго прихода Калачёва такое произошло!
Седьмого ноября Елена Викторовна была какой-то странной: то весело шутила, то нервничала, волновалась. Несколько раз подходила к репродуктору, проверяла настройку.
Колька тоже заволновался: не заболела ли мама? И вдруг из чёрной тарелки раздался знакомый голос: «Говорит Москва…» И Колька услышал, что сегодня в Москве был военный парад, несмотря на то, что фашисты несколько дней назад хвастались: «Москва — капут». Вот это была новость так новость!
Но кто же сделал так, чтобы во всех домах заговорило радио? Не Калачёв ли? И куда уходила мама накануне Октябрьских праздников несколько дней подряд?
Но мама тогда ничего не сказала Коле. Только теперь доверилась сыну…
Колька отыскал в толпе Сергея, тихо позвал:
— Серый! Пойди сюда, дело есть.
Ого, как встрепенётся Серёга, когда услышит, зачем понадобился Матрёнину и его матери!
Но Серёга нарочито не торопился. Такие уж сложились у них отношения. Серёга — высокий, крутоплечий — по всему виду вожак. А Колька, хотя и близкий друг, всегда как бы на подхвате.
Вот если б не Колька Серёгу, а Серёга позвал бы Кольку, тогда шевелись, Матрёнин!
Вавилов выслушал Кольку спокойно. Только зубы сжал да глаза чуть прищурил.
— Всё понятно, Колян. Рви за мной! — сказал и повёл за собой.
Максима Степановича Серёга узнал не сразу. Борода лопатой, латаный чёрный полушубок, серые валенки, обшитые кожей. И только когда все трое вошли в дом и бородач снял шапку и открыл высокий, прочерченный гармошкой морщин лоб, он стал прежним дядей Максимом.
— Спасибо, что предупредили, — тихо сказал он. — Спасибо!
— Возьмите нас с собой! — выдохнул Серёга.
Калачёв прищурился и неожиданно спросил:
— Сколько солдат прибыло в город?
Серёга растерянно глянул на Кольку, пожал плечами:
— Много.
— А машин сколько? — Калачёв улыбнулся. — Нет, не возьму! Не годишься ты в разведчики, парень.
— Восемнадцать грузовиков на Ленинской улице! — отчеканил Коля.
— Считал?
— Ага… Загадал, когда к вам шёл. Если чётное число, значит, встретим вас. Я вообще… Я часто загадываю — то колья в палисаднике, то трубы на крышах считаю: чёт-нечет…
Коля опустил пушистые ресницы, щёки от волнения горели.
«С виду впрямь красна девица, — подумал Калачёв. — Как его ребята дразнят? Крашеные Губы? Точно, будто вишни только что ел».
Калачёв встал.
— Не обижайтесь. Взять вас с собой не могу. На то есть причины. Но обещаю, что дело вам подыщем.
Серёга ещё не оправился от конфуза, пробурчал:
— Паразит староста уже постарался: завтра вызывают в управу. Наверняка на какую-нибудь работу пошлют.
— А ты что? Работы боишься, такой богатырь? — спросил Калачёв и добавил: — Знайте: в городе честных людей больше, чем вам кажется. Понадобитесь, они вас сами найдут.
Предположение Серёги оправдалось. Тех, кто постарше, вместе со взрослыми мужчинами отправили на заготовку дров. Женщин и старух — в цехи — разбирать завалы. Серёга и Колька оказались в особой группе, которую староста назвал по-немецки «зондеркомандой». Назвал, конечно, для издёвки, потому что обидней дела и сыскать трудно — убирать помещение управы и фашистской комендатуры.
Мишка Капусткин, четвероклашка, узнав, что станет уборщицей, запротестовал:
— Права не имеете! Мне ещё и двенадцати не исполнилось!
Разговор шёл возле подъезда райсовета, где теперь была резиденция старосты. Готман поскрипел валенками по снегу, хмыкнул:
— Разве в школе вас такой дисциплине учили?
— Учили! — нахохлился Мишка. — И в книгах про это читали, и в кино показывали: если враг — значит, не помогать…
«Пропал Капустка!» Серёга чуть не ахнул и тут же, чтобы отвлечь Готмана, спросил:
— Господин староста, а за работу нам что-нибудь будет причитаться?
— Каждые десять дней буханка хлеба.
— Тогда мы согласны, — сказал Серёга за себя, Кольку и Мишку Капусткина.
Едва отошли от управы, Капустка такую оплеуху от Серёги съел, что пришлось его Кольке из сугроба поднимать.
— Ты что?! Захотел, чтобы за твои речи всех нас на допрос? Кочан ты крутобокий!
С того дня жизнь пошла не сладкая. Работа вроде и не ахти какая тяжёлая: каждый день в штабе полы подметать; раз в неделю мыть; пыль со столов и стульев смахнуть; иногда машину или подводу разгрузить, если шнапс или что-нибудь другое привезут; иногда к старосте сбегать с каким-нибудь поручением или от старосты — в штаб. Но всё время надо держать ушки на макушке.
Курт, заносчивый очкарик, который у Матрёниных стоял, служил в штабе караульным. Поначалу Коля даже обрадовался такой встрече: всё-таки «свой», можно сказать, но Курт и носа не повернул в сторону Кольки. А однажды утром провёл по сиденью
