глинистым берегом, дожидаясь солнца. А потом осторожно приближаются друг к другу, чтобы начать новую жизнь. Но у них ничего не выходит.
Ну конечно, сказал Вася, мало того что они наполнены песком и ветром, но узнать же теперь друга совсем невозможно! Но пусть у самцов останется эта ваша мужская штучка, попросила Лиз, мне так нравится. Да сколько угодно, пожал плечами Вася. Я представляю, как, стоя на одной ноге, встречаю утро в этом заповеднике и с недоумением гляжу на член, который свисает из-под моего крыла. Он вялый, тонкий, короткий и сизый. Чуть покачивается на ветру. О боги, какое жалкое зрелище!
А тут подхожу я, сказала Лиз, он видит меня и оживает, становится крепче, сильней. И умолкла. И чего теперь? Вася в пару глотков прикончил банку и закурил. Ну, тычусь носом в твой член, неуверенно предположила Лиза. Каким носом, ради всего святого! Каким носом! У тебя сто лет как клюв! Ну, клювом. Представляю это счастье. Стою на мелководье, и тут птица начинает клевать мой член своим клювом! Но ты же тоже птица!
Нет, покачал головой Вася, я Клинт Элайас Иствуд. С крыльями? Ну и пусть, с крыльями, мешают они мне, что ли? А я говорю тебе: Клинт, привет! Давай знакомиться. За каким хреном мне с тобой знакомиться, говорю я, у тебя же муж! Я не могу с чужими женами знакомиться. Какой муж, сказала Лиз и нервно щелкнула зажигалкой, прикурила, выпустила дым тонкой струйкой. Твой.
Так не пойдет. Если я птица, то мужа нет. Муж есть всегда, убежденно сказал Вася. Но ты же Клинт Иствуд, разве ты не можешь его застрелить? А я уже пробовал. Он все равно к понедельнику оживает. Как оживает? Ну как, сказал Вася, пожав плечами. Один раз я его убил лопатой. Гладкой новенькой немецкой штыковой лопатой. Ударил по горлу два раза. Голову не отрубил, но крови было очень много. Клинт, успела сказать голова, прежде чем умерла, Клинт, друг, как ты мог! Во имя всего святого, Клинт, мальчик мой, как ты мог! Что-то много она сказала, как для отрубленной, сердито заметила Лиз. А ты что ей ответил? Я ничего ей не ответил. Молча ударил еще раз и закопал на болотистом пустыре у заброшенной лодочной станции и пошел к тебе. А дальше что?
А дальше мы занимались любовью. Я заставлял тебя делать такие вещи, которые ты раньше не делала. Тебе было страшно, но очень сладко. А ты говорил мне “сучка моя ласковая”? Ты делал мне то-то и то-то? Да, я говорил тебе, так или иначе. И делал что-то совершенно умопомрачительное. Я кричала от страсти? Да, ты кричала от страсти. Но потом наступило утро, и пришел твой муж. С отрубленной головой? Да, с отрубленной головой. Он положил ее нам на постель, а сам сел на табурет возле камина и стал курить, молча глядя в огонь.
Но чем же он курил и смотрел в огонь, если его голова лежала у нас на постели? А у него было две головы. Одна отрубленная, а другая совершенно целая. Как это? Ну так. Целая голова печально лежала на кровати, смотрела на нас с тобой и говорила, как же ты мог, мой мальчик, как же ты мог! Мы же учились в одном классе, были друзьями, на рыбалку ездили, вместе мастурбировали в подвалах строящихся зданий и все такое. А вторая голова у него была птичья с длинным клювом и красными глазами. Вот тут на горле у него были красные перья, а на голове черный хохолок. Черный хохолок? Да. А щечки у него были оранжевые? Оранжевые? Да. Пожалуй, задумчиво кивнул он. Если не учитывать хохолок, похоже, это была голова Ибиса, а человек этот был бог Тот.
Точно, кивнул Василий, сделал затяжку, лег на подстилку и закрыл глаза. Тот. Точнее не скажешь. А второй раз я его закопал живьем в песок на полосе прилива. Прилив быстро наступал, была плохая, дождливая погода, ветер, волны, знаешь, такие черные с перехлестом. Песок был мокрым и тяжелым. Когда я, наконец, его закопал, вода была уже совсем рядом. Я отошел в сторонку, сел на бархан и закурил. Только голова его птичья высовывалась из песка. Он вертел ею в разные стороны и растерянно щелкал клювом. А человечью голову? Я положил ее в мешок, потом кинул туда кирпич, завязал шнурками от своих кроссовок и опустил все это на мелководье. Чтобы ничего не оставалось в твоем доме от него. В нашем доме. Да, в нашем доме. И что?
И он снова пришел. Когда? Ну, вот когда мы с тобой стоим по колено на мелководье, ты носом тычешься в мой член, а тут он выходит из камышей. И говорит: Клинт, почему эта сучка тычется своим клювом тебе куда попало! Почему ты ей это позволяешь делать? И ты, Клинт, позволил ему назвать меня сучкой? Но, согласись, он был в чем-то прав, пожал плечами Иствуд.
А дальше что? А дальше, он задумался, глядя на быстрые легкие облака, летящие над ними на огромной высоте в светло-синем небе. Дальше не было ничего. Совсем ничего? Да, совсем ничего.
Грустная история, сказала Лиз и пошла за пивом к ручью. Когда она вернулась, Клинт Элайас Иствуд уже спал, сложив руки на груди. Лицо ему прикрывала помятая розовая панама. Под палящим солнцем, в мареве между барханами она просидела часа три, прислушиваясь к ветру и морю, глотая безвкусное пиво, выкуривая каждую сигаретку едва ли наполовину.
Мы приехали в тот день компанией. Три черных джипа и микроавтобус. На самом деле в заповедник заезжать нельзя, но какого хрена! Так сказал Иван Сергеевич и покачнулся. Упал бы, боров жирный, если бы не я. Ленка, заорал он мне, неси стул, рыбу ловить буду. Посмотрела так на него. Ну какой такой стул? Я на каблуках. А тут песок. И потом это не офис, а пикник. Это в офисе я ему и секретарь, и кухарка, и еще неизвестно что. А тут — какого хрена, в самом деле!
Мишка подскочил и помог со стулом. Потом парни из экономического отдела подсуетились. Так что нам с девчонками и делать-то ничего не нужно было. Столик установили на самой окаемке мыса на небольшом холме. Ветрено тут было страсть, но Сергеич ни в какую не соглашался сойти в ложбинку. Только когда оказалось, что пластиковые тарелки
