все ходили как пришибленные, а потом началась череда долгих праздников. Я написала заявление на расчет, в два приема перевезла на съемную квартирку все свои вещи и уехала на десять дней на Косу.
Странно, всегда жила рядом, с детства сюда ездила купаться, но такого счастья у меня не было. Приехав на мыс, я зашла в травы на западной части Дальней Косы, постелила подстилку, сняла одежду и неспешно нанесла мазь от загара. Мое тело меня радовало. Оно было настоящее и живое, я чувствовала, что оно принесет мне еще массу хлопот и разочарований, радостей и превращений. Пронзительное счастье быть. Потом я неспешно огляделась. Увидела барханы серовато-желтого песка, море травы, а за ним желтоватые волны; в неправдоподобно синем небе летали какие-то птицы. Пришла мысль, что это последнее мое пристанище. Еще мне захотелось тут же выбросить в залив свою сумочку с документами, ключами от квартиры и деньгами. Глотнув из маленькой пластиковой бутылки воды, я устроилась поудобнее, достала когда-то зачитанный до дыр томик в мягкой обложке, раскрыла его на любимой странице и прочла вслух, чувствуя, как от волнения кружится голова: “The Fall of the House of Usher”. Потом сглотнула и, в волнении очень запинаясь, прочла эпиграф из Беранже. Да это и неудивительно, французский я всегда знала значительно хуже. Но затем успокоилась, посмотрела на небо и продолжила мягко, нараспев: “During the whole of a dull, dark, and soundless day in the autumn of the year…”.
Я знала, что отсюда уже никогда не уеду.
Он был мохнатым, горбатым и маленьким. Она была круглой и ласковой, как колобок. Под одной из лодок на берегу они занимались любовью. Уже глубокой ночью выбрались из-под нее. Был сильный ветер, и, пока они дошли до поселка, оба замерзли. Дело в том, что коса, на которой стоял поселок, была слишком узкой. Именно поэтому ветер пролетал этот поселок насквозь, не имея ничего навстречу себе, чтобы на нем задержаться. Лихой соленой гребенкой он расчесывал дома и низкорослые корявые деревца. Он пригибал к земле заросли черноморского колосняка и приморского синеголовника, катрана понтийского и василька одесского, люцерны и морковника, колхидской осоки и еще каких-то неразличимых в темноте представителей высших растений. От порывов ветра коса то наклонялась в сторону материка, в сторону белеющих там, в кромешной темноте, десятков километров песочных пляжей, как мухами, обсиженных деревнями, поселками и пансионатами, то разгибалась в сторону открытого моря. И тогда становилось ясно, что дело пахнет табаком — не выстоит коса здесь, непременно в одну из осенних ночей сорвется с места, поплывет против ветра, разрезая волны, пройдет Керченский пролив, Босфор и Дарданеллы и уйдет, неуловимая, навстречу свободному плаванию, в южные широты, в страну счастья, в жизнь вечную.
Мохнатый горбунок и его жена попытались войти в дом, но не смогли. На крыльце в кресле-качалке сидели три налоговых инспектора и громко заорали что-то радостное и не очень разборчивое при виде горбунка и его круглой возлюбленной. Горбунок повернулся к жене и сказал: Маша, сказал он ей, иди к маме. А ты как же? Как же ты, испуганно повторила она, может, вдвоем сподручнее будет?
Маша, я тебя умоляю, проговорил горбунок. Иди к маме. Там и спать ложись, а приходи уже утром. Маша-колобок выбралась за калитку, секунду постояла растерянно, поблескивая гладкими боками в неверном свете качающейся из стороны в сторону луны. Я люблю тебя, зачем-то крикнула она и, обхватив ладошками затылок, весело побежала по кривой улочке мимо зарослей осоки и пугающих теней низкорослых раскачивающихся деревьев.
Ну что, горбунок, сказал один из инспекторов, пора нам с тобой поговорить. Да, сказал другой, спрыгнул с качалки и поскакал по лунной дорожке к кадке с водой. Напился воды и снова вернулся к разговору. Сам понимаешь, сказал он, мы ждали-ждали, ждали-ждали. Да, горбун, где наше бабло?! Где-где оно, равнодушно произнес третий инспектор и лихо сплюнул сквозь верхние зубы. Где оно?
В самом деле, задумался горбунок, а где оно? Как оно выглядит? Э, сказал один из инспекторов не очень уверенно, что значит, как оно выглядит. Ты это брось. Да, сказал другой, ты брось нам головы пудрить. Уж кто-кто, а ты-то должен знать, как выглядит бабло, которое причитается налоговым инспекторам, уверенно заявил третий. Он подскочил к горбунку и заглянул в его коричневые большие глаза. Неужели мытарей не видел, спросил он, неужели впервые к тебе приходят?
Видел, сказал горбунок, приходили. Так ведь я и тогда ничего не платил, и сейчас не стану. Это отчего же, тревожно поинтересовался первый инспектор, обнаглел, римскую власть не признаешь? Император Тиберий тебе, может быть, не нравится, спросил второй. Может, ты храм разрушить хочешь? Отчего же, признаю, кивнул горбунок, Тиберия люблю и храму вашему стоять вечно. Да ведь я житель другого государства, другому государству плачу, другим властям, и другие ко мне приходят вестники за данью. Ангелы называются. Шесть крыльев, двое рук, ног нет. Красно-голубые шевроны, короткие, как кортики, молнии, нимбы.
Млять-млять-млять, заорал первый инспектор, изо всех сил ударил второго по голове, я так и думал, млять! Я так и думал! Млять! Что-что-что же нам делать, заорал другой! Мы не можем возвращаться без налогов! Без налогов нам крышка, заорал третий, крышка-крышка-крышка! Дай мне немного наркотиков, я их покурю, обратился он к первому инспектору. Тот вынул из кармана уже забитый косячок. Они уселись прямо на крыльце и быстро раскурили его, передавая друг другу после каждой тяги. Сладковатый дымок поплыл к небесам.
Дернешь, горбунок? Нет, спасибо, меня не прет в такую погоду курить. А когда тебя прет? Меня прет в тихие лунные ночи. Тогда я иду со своей Машей на берег Косы, сажусь у самого прибоя и курю до утра. А Маша? А Маша не курит, она у меня и так круглая. Куда ей еще.
Нет, ну как же это все получилось, сказал первый инспектор. А что, у тебя совсем нечего взять? Да вы на меня посмотрите внимательно, посоветовал горбунок. Чего, самим неясно, что к чему? Инспекторы вперили свои зеленые глазки в горбунка.
Да, наконец вздохнул один из них, что-то у нас не сложилось.
Я спать хочу, заявил второй, соскочил с крыльца и, подобравшись к горбунку, сказал тонким жалобным голосом — хочу на ручки. И я, и я, и я хочу на ручки! Колобки запрыгали вокруг горбунка. Спать хотим! Спать хотим!
Ну, прыгайте на ручки, шалуны, вздохнул горбунок и расставил руки пошире.
