бороться за свою независимость.
У меня в голове замельтешило – то ли от Танькиных худосочных кулачков, то ли от неизвестно откуда всплывших обрывков мыслей. Борьба за независимость… смерть бледнолицым… голодающие народы Африки… демонстрация протеста… марш несогласных… мы не рабы, рабы не мы… проклятые капиталисты… борьба за независимость.
Танька с интересом наблюдала за моим лицом.
– И вся-то наша жизнь есть борьба-а-а! – фальшиво пропела она противным тоненьким голосом.
И тут меня наконец осенило! Вот оно, оказывается, в чём дело! Оказывается, вся Танькина жизнь: дикие пляски по лужам, двойки, дрыганье ногами, замечания в дневнике – не что иное, как борьба. Самая настоящая борьба за независимость.
Увидев просветление на моём лице, Танька с облегчением вздохнула.
– Иди и борись, – напутствовала меня она.
Когда я пришла домой, мама возилась с тряпкой в прихожей – мыла пол. Щёки её раскраснелись от напряжения, ко лбу прилипла прядь волос.
– Доченька! – ласково улыбнулась мама. – Что так долго?
Не отвечая, я протопала грязными ботинками по чистому, влажному после мытья полу. Зашвырнула на диван портфель. Вслед за портфелем зашвырнула пальто.
– Что случилось? – спросила мама. В её голосе не было упрёка, только беспокойство и удивление.
Вслед за пальто я зашвырнула шарф.
– Ах, да! – спохватилась мама. – Пока ты не разулась… Доченька, вынеси, пожалуйста, мусор.
– Сама!
– Что? – не поняла мама.
– Сама выноси свой дурацкий мусор!
Внутри у меня тонко задрожало, мелко-мелко затряслось – от ужаса, и радости, и гордости, и ещё какого-то нового, непонятного ощущения. Нет! Я не проведу свои лучшие годы на помойке! И жизнь моя теперь, как у Таньки, будет борьба.
– Я вам не нанималась тут, – сказала я, – и вообще… я вам не рабыня. А ты… ты… капиталистка! Эксплуататорша!
Сердце моё сладко замерло в предвкушении предстоящей схватки. Я ощущала себя настоящим борцом. Как Че Гевара. Или Симон Боливар. Я про него в книжке читала. Он боролся за независимость. И в честь него даже назвали целую страну. То ли Симонию. То ли Боливию.
Сейчас мама схватит тряпку. Или веник. И погонится за мной, как тётя Катя за Танькой. И может быть, даже отлупит. А я буду хохотать и вихлять, как Танька, задом. А мама будет кричать на меня. И ругаться. И грозно топать ногами. И…
Мама взяла тряпку. Намочила её в вед-ре. Выжала. Потом опять намочила. Опять выжала. И стала тщательно мыть чистый пол. И мои грязные следы на нём.
Я стояла молча и ждала, когда же начнётся борьба.
Мама тоже молчала и всё мыла и мыла блестящий, скрипучий от чистоты пол.
– Мам… – растерянно сказала я.
Мама подняла голову и улыбнулась какой-то странной растерянной улыбкой. Щёки у неё были совершенно мокрые.
И мне вдруг стало ужасно стыдно. И так её жалко! Так жалко мою добрую, мою любимую маму!
Я схватила мусорное ведро и выскочила на лестницу. И бегом, бегом… скорее на улицу. Я добежала до помойки и долго-долго трясла над ней уже совершенно пустое ведро.
Ну её, эту Таньку, с её независимостью! Не нужно мне этой независимости. Пусть сама борется, если ей так надо.
– В ми-ри зка-зок то-жи лю-би бу-лоч-кы. Гнум, – по складам прочитала Танька и с треском захлопнула книжку. – Белиберда какая-то. Давай лучше играть.
– Во что?
И чего это я вдруг такую глупость сморозила? Нашла, о чём Таньку спрашивать! Всем давно известно: для неё что в дочки-матери играть, что в морской бой – всё едино. Потому что вся Танькина жизнь – сплошная игра. Даже от шахмат с шашками не откажется, хоть и не смыслит в них ничего. Ферзя называет дамкой, короля – царём. И буква «Г», которой должен ходить конь, всё время меняет у неё размеры, очертания и превращается то в «П», то в «Б», то в разлапистую, на пол шахматной доски, «М».
Уж лучше бы я поинтересовалась, где она взяла книжку. Опять, небось, рылась в моих вещах: на письменном столе и книжной полке.
– Очень надо! – фыркает Танька. – Сдались мне твои книжки!
Вообще-то Танька с книгой в руках – явление редкое, невиданное и, можно сказать, уникальное. Нет, учебник или там контурные карты она иногда, под строгим надзором тёти Кати, открывает.
Но что касается книги… настоящей, со сказками и былью, историями и приключениями… такой, чтобы хохотать до колик, или плакать навзрыд, или просто погрустить, или обсудить потом с подружкой… ну, хотя бы со мной… про Белого Бима, про Алису в Стране чудес или, допустим, про Дениску…
– Вот ещё! – ворчит Танька. – Глаза портить! Кто много читает, у того очки и лысина на макушке.
Больше всего на свете Танька боится очкариков и лысых людей. Наверное, поэтому ничего и не читает…
…И вот вчера после обеда она заскочила ко мне в гости.
– Хоть бы чаю предложила, – упрекнула меня с порога и по-хозяйски протопала в мою комнату.
Пока я ковырялась на кухне с чайником, возилась с заваркой, искала спрятанные мамой конфеты, Танька что-то там у меня перебирала, роняла, шуршала, гремела и при этом бубнила недовольно.
– Что за крокодил в пелёнках? – огорошила она меня вопросом, когда я, нагруженная подносом с чашками и сухарями, с трудом протиснулась в полуоткрытую дверь.
– Конфет не нашла, вот…
– Что это?! – Танька трясла перед моим носом раскрытой книгой, возмущённо тыча в страницу пальцем.
– Где? – я опустила поднос на диван, вгляделась в прыгающую перед моими глазами картинку. – Да это же мамочка-мумия!
– Кто?!!!
– Ну, смертоносная мумия! Её Карлсон смастерил, чтобы напугать Филле и Рулле.
– Кого?!!!
– Ты что, Астрид Линдгрен не знаешь?
– Аст… Линд… кого?!!!
– Писательница! Которая Карлсона придумала!
Нет, про Карлсона Танька, конечно, слыхала. Точнее, смотрела по телевизору. Она вообще все сказки по мультфильмам знает. Ну и ещё, конечно, кино. Особенно её любимое – про овчарку по имени Мухтар.
– Книжки читать надо, – напомнила я Таньке.
Но Танька меня уже не слушала. Она увлечённо шелестела страницами, рассматривала картинки, потом буквально уткнулась в книжку носом. И – кто бы мог подумать, невиданное дело! – принялась вдруг читать, шевеля губами и водя по строчкам пальцем.
Чай давно остыл, а она всё читала, читала, читала.
Смотреть на читающую Таньку было непривычно и забавно. Она смешно морщила
