предстали перед жителями города в таком виде. Впереди красное шелковое знамя, а за ним мерно покачиваются в такт музыке ровные черные ряды. Блестят бляхи и пуговицы. Ремесленники идут с высоко поднятыми головами.
Нет в строю только Цобы. С самого утра директор вызвал его к себе в кабинет. И после этого Сашка не видел своего друга. Ему было досадно, что в такой день, когда все радуются, Борьки нет. «Нельзя было после прочитать нотацию?» — злился Сашка на директора.
Себя он в ремесленном училище по-прежнему чувствовал временным жителем. А Борьке обязательно надо бы шагать сейчас в строю. И почему его держит у себя в кабинете директор?
Торжественную обстановку немного портили мальчишки. Они пристраивались к задним шеренгам, выкрикивали какие-то команды и усиленно вышагивали, стараясь идти в ногу. Ремесленники оглядывались, шикали, показывали мальчишкам кулаки, давали наиболее нахальным подзатыльники и снова, поднимая подбородки, принимали торжественный вид.
Вот и мастерские. Ребята быстро надели черные халаты. Потуже завязали друг другу тесемки на рукавах. Еще бы, это не какая-нибудь слесарная «лапша», а токарный станок. Валиков всяких да винтов уйма. Вмиг может замотать. Брятов построил группу.
Владимир Иванович молча прошелся вдоль строя. Он весь как-то распрямился, приосанился. Сейчас в нем особенно чувствовался офицер.
Кто знает, может быть, все четыре года войны мечтал Набокин увидеть перед собой пытливые, любознательные глаза мальчишек. Четыре года он дрался, обучал своих солдат, как бить врага, разрушать мосты и пускать под откос железнодорожные составы. А сейчас он будет учить своих новых «солдат» делать людям полезные вещи.
Владимир Иванович молча и долго смотрел на своих воспитанников потеплевшими глазами.
— Ну вот, дождались, — медленно проговорил он. Помолчал. Тщательно вытер ветошью руки. — Еще вчера вы что? Ничего. А сегодня — рабочий класс. Так-то. Самый главный на земле класс. Самый первый на земле человек — рабочий человек…
Говорил Владимир Иванович, а сам то и дело поглядывал на чистый, сверкающий свежей краской станок. Ему не терпелось скорее включить его. Руки соскучились по любимому делу.
Сашка смотрел на станок, даже потрогал его холодную чугунную станину. Не верилось, что сейчас вот по его, Сашкиному, желанию зашумит, заработает эта сложная огромная машина.
Владимир Иванович не торопился. Он вложил в патрон круглую болванку, зажал ее торцовым ключом, включил станок. Плавно подвел резец к заготовке. Спиралью потянулась, как живая змейка, синеватая стружка. За резцом ползло блестящее обнаженное тело болванки.
Ремесленники широко раскрытыми глазами следили за действиями мастера.
Владимир Иванович увлекся работой. Он уже не видел никого вокруг. Наверное, и не было никакой войны. И не уходил Владимир Иванович Набокин из механосборочного цеха своего родного Ростсельмаша.
А ребятам тоже не терпелось встать за станок. И они кричали наперебой:
— Хватит, Владимир Иванович! Дайте нам! Мы сами попробуем!
Наконец Владимир Иванович выключил станок. Руки у него слегка дрожали. На лбу в глубоких морщинах блестел пот.
По списку Сашка был восемнадцатым. Он с завистью смотрел, как счастливчики подходили к станку, самостоятельно включали его и снимали первый в своей жизни слой металла.
Наконец настала и его очередь. Со стесненным дыханием подошел Сашка к станку.
«С чего же начать? Страшно!»
Сердце учащенно колотилось. Сумеет ли он сделать все как надо? Не напутает? Была не была! Сашка решительно протянул вперед сразу отяжелевшую руку и нажал на зеленую кнопку «Пуск».
Дряхлый ТН-15 затарахтел, зашлепал ремнем. Сашка обеими руками ухватился за маховик суппорта. «Куда же крутить?» Он повернул вправо: «Эх, не туда!»
— Спокойнее, Качанов, — послышался голос мастера.
Где тут спокойнее. Сашка передохнул. Крепко стиснул зубы. От быстрого вращения кулачки слились в один сплошной круг.
— А ну. — Сашка нажал на красную кнопку. Мотор умолк. Постепенно круг разделился на части. Да вот и они, эти кулачки.
— Ты что? — ахнули ребята.
— Стоит! Глядите, стоит! — удивленно и радостно воскликнул Сашка и громко рассмеялся, обводя счастливыми глазами недоуменные лица ребят. — А ну, — Сашка снова нажал на «Пуск». «Козел» покорно зашумел, заработал, наполняя ликованием Сашкино сердце.
— Слушается, как миленький! Сил-ла! — перекрывая шум станка, закричал Сашка. Еще бы, по его желанию станок, такой сложный механизм, может и остановиться, и заработать вновь!
Закусив от старания нижнюю губу, Сашка осторожно поворачивал маховик. Резец не плавно, как у мастера, а дрожащими частыми скачками врезался в металл. Мелкие завитушки блестящих стружек струйкой сыпались в корыто.
— Хватит! Время! — закричали вокруг.
Качанов выключает станок. С сожалением оглядывает его, словно говорит: «Эх, еще бы». Нехотя отходит в сторону.
У окна стоит Брятов. В руках у него обрывок бумаги, на котором поблескивает несколько сизых завитушек металла.
— Стружка? — удивляется Сашка. — Зачем она тебе?
— Первая стружка. На всю жизнь память, понял?
— И правда, — Сашка достает носовой платок и нагребает в него из корытца целую пригоршню колючей стружки. Туго завязав платок, вздыхает: «Борька, Борька. Вот бы и тебе такой узелок завязать».
Вечером Сашка разыскивал Цобу. Его не было ни в спальне, ни в красном уголке.
— Вы не видели Бориса? — спросил он тетю Ксеню.
— Эх, сыночек. Нет твоего дружка, — вздыхая, ответила она.
— Как — нет? Убежал? — испугался Сашка.
— Милиция нынче была. Забрала соколика, дружка твоего душевного. А ведь ребенок совсем. — Тетя Ксеня говорила уже сама с собой. Да и Сашка не слушал ее. «Милиция. Значит, Степан Петрович обманул. Обещал же суд товарищеский. Цобу сам в тюрьму привел? Как же это? Эх, Цыган, лучше бы не приезжал. Думал, все по-человечески, а тут…»
Тетя Ксеня еще что-то причитала, наматывая рваную гимнастерку на швабру, а Сашка быстро шагал к директорскому кабинету.
— Павел Андреевич, — сразу заговорил он, войдя в кабинет, — разве это правильно? Цоба же сам приехал. Он сто раз мог убежать.
Директор не перебивал. Дождался, когда Качанов выпалил все, потом подошел к взъерошенному ремесленнику.
— Садись, Александр. Тут дело такое.
— Теперь известно — тюрьма, — упрямо говорил Сашка.
— Да, может быть, и тюрьма. Ты сядь, сядь. Успокойся. Цобу разыскивала милиция. Видать, крепко у друга твоего засела воровская жилка. Искалечила его война сильнее, чем контузия.
— Это было давно. Многие тогда воровали. Что ж, теперь со всех снимать ремесленную форму — и в тюрьму? Сами же говорили. Помните, в детприемнике?
— Правду я говорил, Сашок, правду. И не хотели мы старое поминать. Да Цоба сам напомнил. Обворовал он киоск в Раздельной.
— А что же теперь будет? — совсем тихо спросил Сашка. — Неужели засудят?
— Откровенно скажу, не знаю. Не в наших руках судьба Бориса. Под следствие
