вот думаю, — продолжает Стоун, — про гипотезу Пуанкаре. Если принять во внимание, что сингулярность образуется…
Тьфу, чёрт! Вот что за человек!
* * *
— Творогов. Это чего сейчас было вообще?
— Чего ещё?
— Вот это… этот вот твой пацифистский заплыв? Давно ли ты такой… гражданская позиция? Я не замечала за тобой раньше.
— Можно подумать, ты прям всё замечаешь! Мне, думаешь, приятно так жить? Будто за мной следят всё время.
— Вань. Может, я уберу это? Про войну. Как-то не в кассу вроде. И… неестественно выглядит, будто я… будто я через тебя пытаюсь чего-то там.
— Конечно, всё должно быть естественно. Всё должно быть — идёт как идёт, да? А если меня инопланетяне украдут — тебе тоже не понравится?
— Нашёл чем пугать. Инопланетянами!
— Я могу ещё в секцию бокса записаться. И разрушить тебе всю концепцию.
— Ну, нет, ты этого не сделаешь. Ваня, какой бокс, чего ты! Так я уберу это?…
— Конечно, убери! Я вообще не понимаю, зачем… Всё можешь убрать. Я же тебе объяснил уже, довольно внятно: не надо про меня писать!
* * *
Я пытаюсь читать стихи, я там иногда что-то такое нахожу. Мне нравится, как слова соединяются между собой и выдают тот смысл, которого не было ни в одном из них. Я стараюсь думать об этом, о словах. Потому что меня как-то очень зацепило, что Джефф — мой друг ещё до первого класса, Джефф! — не понимает меня. А мне ведь это важно. Не может быть, чтобы он просто был дурак, нет. Я плохо объяснил, я даже не попытался. Ведь считается, что война — да, мужское дело. Но ведь это — уничтожение, да? А строить дома, города. Придумывать их. И соединять слова. Что, соединять слова, наполнять смыслом человеческую жизнь — не человеческое дело?
Джефф думает, я трус. Да? Трус и лентяй. Это вроде да. Но тут другое. Тут дело не в том, что мне чего-то там лень или я боюсь в армию идти. Я просто не хочу. Человек не для этого.
Джефф бы сказал мне — а защита? Если нужно защитить… но ведь это так часто устроено, что не поймёшь. Где защита, а где нападение. Мы вот читаем книги, изучаем историю. И часто выясняется: то, за что боролись, мгновенно меняется на противоположное, — даже жизнь человеческая не успевает пройти.
Да, воин, защитник… это понятно. Но если бы все люди так, если бы все отказались, как я! Тогда бы и не было никаких войн. А так… не поймёшь. Кто чего защищает.
А некоторым людям удаётся найти такие слова, которые что-то останавливают. И вместо этого что-то такое выращивают внутри. Вот это — я бы хотел? Это хотел бы, но мне не смочь. Если бы была такая альтернативная служба, где нужно было бы находить слова.
…Да ладно, я бы не смог. Если даже одному Джеффу не могу ничего объяснить.
Вообще мне кажется, что это от беспомощности. Люди не могут найти нужные слова, вот и идут крушить всё подряд.
* * *
— Ваня! Ну, что за свинство, в самом деле? — Это мама. Опять — мама, почему она не на работе? Она же всегда на работе, зачем она дома именно сейчас. Почему свинство, какое свинство…
— Неужели трудно убрать? Иван?!.
Трудно. Неужели непонятно, как это трудно — встать с дивана человеку. Я устал ужасно. Может, это какая-то болезнь. Но мне и правда совсем невозможно встать.
— Ты не заболел?
— Заболел.
Меряю температуру — 36 и б.
— Удивительная форма лени, — говорит мама. — И откуда ты у нас такой взялся!
— Мам, — говорю я вдруг. — А я точно ваш сын?
Она так смотрит на меня и некоторое время думает. Потом вдруг смеётся:
— Это ты у меня спрашиваешь? Если тебя не подменили в роддоме, то вроде наш.
«Вроде». Нормальный человек?…
— Ванька, — вдруг говорит она. — А ты когда маленький был, я так не любила с тобой гулять. Холодно было очень. Я мёрзла, мне хотелось быстрее идти и согреться, а тебе же надо каждый камень облизать. Как погуляем с тобой — всегда потом горло лечить. Так что с тобой чаще папа ходил, он умеет вот так долго стоять и что-то рассматривать. И я всё думала — вот ты вырастешь, и будем с тобой вместе быстро ходить! А ты сейчас только со своими друзьями ходишь…
— Да чего друзья… Я один в основном хожу.
— Вот. И я тоже очень люблю ходить одна. Прямо очень люблю — ходить и смотреть. Да оставь ты эти бумажки, потом выкинешь! Давай хоть кино какое вместе посмотрим, давно не смотрели.
…Но никакого кино так и не получилось, хотя было заманчиво. Потому что для начала меня всё же выгнали в магазин, а я на обратном пути ещё завис часа на полтора. А когда вернулся — как-то уже было не до кино.
* * *
Папа носится по квартире как сумасшедший; мне даже хочется сделать что-то. Но я не знаю что. Я бы пожарил картошки даже, я могу. Я бы почистил и пожарил, но он носится! Между кухней и всем остальным…
— Илья! Что ты делаешь?!.
— Но так же нельзя, нельзя, понимаешь?! Ненавижу этих уродов, ненавижу. Прожуют и выплюнут, не поперхнутся; не подавятся…
Я ухожу в свою комнату и надеваю наушники. Я им сейчас не нужен. Но музыку не включаю. Нет, всё же снимаю наушники — сейчас я хочу их слышать. Хочу — слышать этот звук. Понимать, что произошло.
Они ругаются на кухне. То есть они не ругаются, они — об одном и том же. Только папа так — горячо, а мама его успокаивает… Слушаю из-за двери. Так редко бывает, папа же всегда такой спокойный, а
