Лосицкий удивленно уставился на нее. Он недоумевал: «Причем тут волки?.. А! Вот в чем дело…»
— Наверное, всякая охота — небезопасна. Но, я думаю, что у наших ребят все будет хорошо. Ведь руководят охотой опытные люди: Прохор Берестняков, — Лосицкий нарочно назвал Берестягу очень официально, — Скирлы.
— Не знаешь, Саша, вернутся они скоро?
— Вероятно, к вечеру.
— Будешь их встречать?
— Обязательно.
— Тебе не трудно выполнить одну мою просьбу?
— Зачем же ты об этом спрашиваешь?
— Передай, пожалуйста, Прохору, чтобы он зашел ко мне сразу же, как вернется. Если сможет, конечно.
— Хорошо, передам.
* * *
Наталья Александровна прилегла, не раздеваясь, на кровать, надела наушники и стала слушать Москву. Этот город был сейчас для Самариной, как и для всех советских людей, очень-очень дорогим и нужным.
Когда Наталья Александровна слушала Москву через наушники, ей начинало казаться, что город этот недосягаемо далек и что побывать ей в нем вряд ли когда-нибудь еще доведется. И всегда почему-то Самариной вспоминалась в такие минуты их квартира на Сретенке. Но ведь они жили там так давно… Наверное, миллионы лет назад. А может, все, что было до войны, — это только сказочный сон. Хотелось плакать. Наталья Александровна и плакала бы часто и подолгу, если бы не Таня. Таня не должна видеть ее слез. Да и не помогут слезы.
Наталья Александровна начала подремывать: увядал ее взгляд, рука безвольно упала и потянулась к полу, на лице появилось выражение покоя, безмятежности.
Таня заметила, что мать засыпает и улыбнулась. Она любила смотреть на спящую мать. Когда мама спала, то лицо ее молодело. А как Таня любила это красивое лицо! Как она хотела, чтобы оно никогда не старилось. Но новые и новые морщинки прочеркивались на лбу, под глазами, а в темных и душистых маминых волосах появилась ранняя и несправедливая седина…
Наталья Александровна открыла глаза. Можно было подумать, что ей неожиданно приснился какой-то удивительный сон, из тех, которые мгновенно будят человека. Только после таких снов взгляд у проснувшихся бывает рассеянным, а у Натальи Александровны он сразу же стал напряженным, ждущим…
— Таня! — зашептала Наталья Александровна. Таня вздрогнула и Марьюшка вздрогнула. — Танечка! Начался разгром немцев под Москвой!.. Началось… Милые мои, началось!
Самарины не видели, как тайком перекрестилась старая Марьюшка, как потекли у нее слезы. «Господи, — шептала Марьюшка, — помоги им. Храни их, господи…»
— Пусти, доченька, задушишь меня. Давай еще послушаем.
Они разделили наушники.
— Ты слышала? — спросила, бледнея, Наталья Александровна.
— Да. А ты? Что ты слышала?
— В битве под Москвой особо отличились части подразделения… И потом… дивизия генерала Самарина… Я не ошиблась? Ты слышала такое же?
— Да… дивизия генерала Самарина.
Они обнялись и заплакали… А в сторонке стояла Марьюшка и, теперь уже не таясь, крестилась и просила бога, чтобы он послал победу русским.
— Жив, — повторяла Наталья Александровна. — жив… жив…
А Таня ничего не говорила. Она терлась щекой о мокрую щеку матери… И была она сейчас некрасивая-некрасивая.
* * *
С улицы постучали.
— Кто же это стучит так поздно?
Таня пожала плечами, но тут же вспомнила про Берестнякова.
— Наверное, Проша стучит… Я просила его зайти после охоты.
— Верно. Ведь сегодня обязательно должны вернуться охотники.
Это действительно был Прохор. Он вошел следом за Марьюшкой. В распахнутом полушубке, поверх которого был надет маскхалат, в белых высоких, за колено, валенках, он показался им огромным и нескладным. Лицо у Прохора усталое, осунувшееся, глаза воспаленные.
Берестяга остановился у порога и сказал:
— Здравствуйте.
— Проша! Немцев под Москвой разбили! — одним духом выпалила Таня, подбежала к Прохору и обняла его за шею.
Прошкины руки повисли, как плети, глаза стали круглыми, глупыми. Он хотел что-то сказать, но не мог. И от этого рот его открывался беззвучно, как у задыхающейся рыбы.
— Что с тобою? — спросила Таня.
Берестяга зачем-то замотал головой и стиснул веки.
— Проша!
— Не торопи его, Таня. Устал человек, а ты к нему пристаешь.
— А я, а я… не устал я… Пойду я, — Прохор нахлобучил шапку и повернулся к двери.
Таня схватила его за руку.
— Постой, Проша. Хоть скажи, как охота ваша.
— Девять, — выпалил Берестяга и опять порывался уйти.
— Чего девять? — удивилась Таня.
— Девять волков взяли.
— Девять?! — поразилась девочка и прижала ладони к щекам. А Прохор, почувствовав, что его уже не держат за рукав, налег на дверь и… исчез.
— Глупенький, — сказала ему вслед Таня.
«Оба вы глупенькие, — подумала Наталья Александровна. — Хорошие и глупенькие…»
* * *
Прошка проснулся ближе к полудню. Ни дед, ни бабка Груня не помнили, чтобы он еще когда-нибудь спал постольку.
К Прохору приходили Саша Лосицкий, нарочный от Трунова, еще какие-то ребята, но дед с бабкой будить внука не давали.
Дед Игнат заметил, что с женою происходит что-то непонятное. Она заискивающе заговаривала с ним. Вдруг заботливей стала. Два дня, как уже варила еду на всех, а до этого только о себе думала. До смешного доходило: он свой котелок в печку сует, старуха — свой. И Прошку все поделить между собой не могли. Бабка зовет внука ее похлебку есть, дед — свою.
Прохор, конечно, из дедовой миски ел.
Последние дни старуху будто подменили. Игнат видел это, но не понимал, что с ней происходит.
…Бабка Груня получила от старшего сына письмо. Прошкин отец сообщал печальную весть, что брат его Григорий лежит в госпитале. И не так страшна его рана, но он сильно обморозился.
Надо же такому совпадению получиться. Она пожалела теплые вещи, а ее любимец Гриша обморозился. Из-за ее жадности ему могут отрезать ногу! Целый день бабка провыла в сарае. Лежала на соломе и выла, причитая. А как кляла она себя. Все бы она сейчас рада была отдать: и дом, и вещи, какие наменяла на продукты, и кубышку свою с деньгами — все-все, только не было бы этого письма, которое своими строчками ожгло ей сердце.
Суеверная старуха убеждена была, что это господь бог послал ей свою кару за жадность и за то, что она прогнала «беженцев» Самариных.
Письмо бабка Груня скрыла. Узнает Игнат, что Гриша обморозился, — убьет ее. Ведь из-за нее не хватило сыну теплой одежды. А что станут говорить на селе? Нет. Лучше бабка Груня одна перенесет свое горе, а там, бог даст, все обойдется. Может, и не отрежут Гришеньке ногу.
…Прошка встал, умылся. Вытирает Берестяга рушником шею, прислушивается и ушам своим не верит. Это бабка зовет их с дедом? Она. Чудно.
— Игнатуш-ка, Проша-а-а, — кличет враспев бабка, — садитесь ужо за стол. Ешьте, пока все горяченькое, огонюшком отдает-ат…
«Что же это такое?» — недоумевает Берестяга и торопится за стол. И дед, как ни странно, за стол поспешил… А бабка-то, бабка!
— Ешьте, мужички мои, ешьте, — сказала ласково и даже поклонилась им.
«Вот это да!» — поразился Прохор… «Пошто, ягодинка, такой ласковой стала? Спроста ли? Или, может, из мягкой веревочки жестку петлю вьешь?» — допрашивал мысленно жену Игнат.
— С охотой удачной тебя, внук, — поздравила бабушка Прохора.
— Спасибо, — смущенно буркнул он в ответ.
— Сколько же сам-то серых положил?
— Двух.
— Молодец. Если считать со шкурами да с телками за одну охоту тыщи четыре заработал, а то и все пять. Мясо ноне дорогое.
«Вот ты куда клонишь», — сообразил дед Игнат и сердито засопел. А Прохор даже ложку положил на стол.
— Денег никаких не увидишь. Я их фронту отдам. На танк на новый, для отца и дядьев. Ясно? — почти крикнул Прошка.
— Ясно, Проша, ясно, — покорно согласилась бабка Груня. — Вот и умник, что так порешил. Умник. Я всегда знала, что светлая у моего внука голова, а душа добрая.
Прохор и дед переглянулись. И тот и другой были сбиты с толку покорностью старухи. Чтобы замять неловкость, оба набросились на еду, а бабка Груня еще больше их смутила, сказав:
— Едите-то как дружно… Смотреть на вас — душа радуется. Хорошие мужики всегда едят скоро, без разбору.
К Берестняковым пришел Трунов. Вот уж кого не ждали ни Прохор, ни дед Игнат, ни бабка Груня. Председателя стали усаживать за стол. Он отнекивался, но потом все же сел. Бабка Груня вышла в сени и позвала за собой мужа. Старик вернулся с бутылкой настоящей водки. А вскоре вернулась и хозяйка дома. На столе появилась вяленая рыба, грибки соленые, брусника моченая, сало. Василий Николаевич, увидав такое богатство, только крякнул.
— А пить-то вроде ни к чему, — попытался отказаться от водки Трунов.
