Тетя, между тем, подошла к стайке с Веркиным «племенным ядром». Верка расчесывала шерстку Мине. Понятно, тетиной расческой. Нет, чтобы ее спрятать, растерялась.
— «Ахиллес» и «Минерва», — прочитала тетя на фанерке, прибитой к воротцам клетки. — Что-о?
— Клички, — Потапов смутился. — Громкие, конечно. Да ведь мифология…
— Понимаю, — отрезала тетя. — Верочка, за мной.
— Не пойду-у… — захныкала Верка, обнимая Миньку за шею.
Слезы тут как тут. Горючие слезы. Длинные слезы — по обеим щекам.
— Временная я! — кричала Настя с кухни. — Приедет Наталья, с нее спрашивайте. Вон печь дымит, как проклятая, а я за нее в ответе?
Дома на столе шумел самовар. Значит, тетя из-за самовара увела дядю и Родиона Ивановича.
По пути к Верке присоединились Леня с Веней. О Мане, праворучнице, говорить не приходится: так переживала за подружку, лица на ней не было:
— Больше не пустит тебя тетушка на ферму.
Друзья в избе примостились на лавочку у порога. Поглядывали на тетю Екатерину Кузьминичну. Шушукались. Переживали.
— Довольно! — говорила тетя, прихлебывая чай с блюдечка. Пить с блюдечка — тетина слабость. — Не позволю. Сегодня она полдня на ферме, завтра… Да я ее почти не вижу дома! Это вы называете: «трудовое воспитание»? Ну, знаете ли…
— По крайней мере, Верочка не вырастет белоручкой, — сказал дядя.
— Что-о? — Тетя отставила блюдечко. — У тебя язык повернулся такое мне сказать? У меня, при моем воспитании, Вера — белоручка?
— Ладно, — пошел дядя на попятную. — Оговорился, будем считать.
— То-то… У меня Верочка будет иметь детство, — грозно сказала тетя. — Золотое детство!
— Да-а… — заныла Верка. — У меня без того золотое. Без того ребята дразнят.
Лавочка у порога заскрипела.
Леня спрятал глаза. Веня успел отвернуться. А Маня замешкалась.
Грозный взгляд Екатерины Кузьминичны поднял ее с лавки.
— Вы дразните?
Маня проглотила набежавшую от волнения слюну и кивнула.
— Верочка, как тебя дразнят? Ну-ка?
Верка ябед не терпела. Каково же ей приходилось!
— Они дразнят, что я… Что я — тетечкина дочка.
Потапов хмыкнул, подтолкнул дядю локтем.
— Маня, повтори! — с напускной суровостью приказала Екатерина Кузьминична.
— «Верка — тетечкина дочка», — выпалила Маня в один дух и шмыгнула из избы.
Леня с Веней, фыркая, выбежали за ней следом.
— Слышал, Николай Иванович? — объяснила тетя гордо, она уже смягчилась. — Мое воспитание! Да я… Верочка, помой руки с мылом, садись пить чай. Да я на всех вас найду управу. Не усмехайся, Коля, будь посерьезнее, когда дело касается нашей девочки!
Председатель совета дружины семиклассник Володя объявил, что будет костер. Настоящий, не из электрических лампочек, а с огнем и дымом! В настоящем лесу!
Это здорово!
Верка была рада.
И не рада. Потому что всюду поспеть — надеяться нечего.
Весна…
Бушевал ночью теплый ветер, раскачал озеро, и затрещал лед. Как из орудия грохало, с таким треском он ломался. Озеро посинело, насупилось. Утром метались над ним чайки, стонали, заламывая острые крылья.
И вот уже ревет оглушительно Талица, зеленоватые, со стеклянным днищем льдины-крыги атакуют быки плотины, тычут тупыми рылами в берега, мутные волны заплескивают на мост.
Стремительные потоки кромсают, мелют лед в крошево.
Хруст, скрежет, гул…
А в голубой вышине плывут караваны перелетной птицы. Торопятся с юга в просторы тундры, в тишину заполярных островов.
Гуси-лебеди, оброните перышко!
Кому оно достанется, будет всех счастливее…
Мимо летят лебеди:
— Го-гонг! Го-гонг!
Не дают перышка, и не надо, если на то пошло. Не нужны Верке лебяжьи подарки. Без них она всех счастливее! Она совершила открытие. Открыла, что всю жизнь, не ведая о том, она ходила по земле. Ведь в поселке, в городе, не было видно земли: кругом опилки, щепа, опять опилки…
Здесь — земля. Ласковая земля! Хочется сбросить ботики и босиком нестись, куда глаза глядят, — по полям в щетине мятой серой стерни, по зеленеющим лугам, по ручейкам, шевелящим светлые травы на своем ложе.
Земля в неустанном труде обновления. Милая, щедрая! И ночью нет ей ни отдыха, ни покоя. Вызвездится небо, вынырнет из черной гряды леса луна и чуть посеребрит вершины деревьев, лужайки… Чу! Легкий шорох. Это, наверное, расталкивая палые прошлогодние листья, тянутся всходы трав, пряча в пазушках листьев будущие цветы. Или почка лопнула, набухшая соками? Или прилетной птахе не спится, и она шевельнула ветку, озирается, не наступило ли утро, не пора ли спеть ей первую песню?
Что ни день, то сочнее, радостнее зеленеют бугры и косогоры, в теплеющих ручьях на течении пружинят стебли калужниц. Мохнатый шмель, перепачканный пыльцой, как мельник мукой, возится, гудит на цветущих вербах. И несет от верб медом…
А какой бодрый пряный дух идет от земли в полдень, на пригреве! Хмелеют от него чибисы, вьются над пашнями, хлопают крыльями, будто в ладоши, и кувыркаются, не зная, чем еще им выразить свое ликованье.
— Тетя, лягушки проснулись! — вопит Верка, сообщая дома потрясающую новость.
Тетя боится лягушек до смерти. Преодолевая отвращение, она читает длинную нотацию, что воспитанные девочки с лягушатами в фартуке не скачут по деревне сломя голову. Потом всплескивает руками:
— Когда ты, детка, загореть успела? Чистый галчонок!
Верка делает по избе крутой разворот, подпрыгнув, чмокает тетю и исчезает с лягушатами в фартуке..
Ей солнышками светят с обочины проселка цветы мать-и-мачехи. Для нее фиалки льют в воздух душистую струйку запаха…
Верке радость не в радость, если не поделиться ею.
Петр Петрович был у себя. «Да, да!»— отозвался он на стук в дверь.
Верка вошла. Ой, куда она попала! Стеллажи, стеллажи… Книг-то сколько! По полу распластана шкура медведя — с когтями, с лобастой мордой, ощеренной белыми клыками. Над диваном ружье, бинокль в чехле, охотничья сумка-ягдташ и походный термос. Висят по стенам чучела бородатого глухаря и краснобрового тетерева. На столе микроскоп и тесно от склянок и колб. Горит спиртовка.
Обложился Петр Петрович бумагами. Повернулся к Верке вместе со стулом, не очень чтобы радушно поглядывал на нее, подняв очки на лоб.
— Что скажешь, Вера?
— Я н-ничего. Я вот…
Верка подала учителю букетик лиловых и синих цветков, теплый от ее ладони.
— Почему без корней? Учишь вас, учишь… Разве годятся твои цветки в гербарий, если они без корней?
— Не годятся, — отступала Верка к двери. — Они не в гербарий, они вам… Вы понюхайте! Прелесть как пахнут!
— Что, что?
Выглядит Петр Петрович сегодня усталым, не брит.
И посветлел он, поднялся из-за стола.
— A-а… вот что! Спасибо, Вера. Я, видишь, закрутился. Нет в нашем колхозе агронома. В общем, я второй год бьюсь, составляю карту почв колхозных угодий. Интереснейшее дело! Взялся за него, думал быстро кончу, а дело взялось за меня. Почвы изучать необходимо. Лишь в зависимости от их состава можно с успехом применять удобрения. Везде наука!.. Извини, гостюшка, увлекся. Ну-ка, сюда пальто. Раз ко мне попала, так просто не выйдешь. Будем пить чай. С выдающимся вареньем! Известно ли тебе, какие бесподобные витушки печет наша Манефа?
Петр Петрович взял из угла швабру и как-то по-особому постучал в пол.
— Сигнализация на грани фантастики!
Пришла сторожиха Манефа — она живет внизу, под комнатой учителя — и принесла поднос с чайником, горкой деревенских булок-витушек.
— И-и… — покосилась Манефа на Верку. — Бестолковые! Покою нет. Ты гони их, Петр Петрович, от себя, не то отбоя не будет.
Петр Петрович потирал руки:
— Удивительных ты фиалок принесла, Вера! Чудо как пахнут!
И подкладывал Верке выдающегося варенья. Смешной и домашний…
Ну вот. Определенно Верке и с разбегу везде не поспеть. Да костер пионерский — опять забота.
Весь мир поделен между пятиклассниками: кому за что отвечать.
Верка отвечает за Германию.
Далеко она от деревни Светлый Двор, эта страна.
Но будь Германия поближе, Верка бы сбегала, опросила всех и каждого:
— Вы что сделали для мира? У нас сбор. Понимаете, о мире во всем-всем мире. Володя мне поручил доложить о том, как в Германии люди борются…
* * *
Кучу хвороста обволок белый едкий чад. Сучья лениво запотрескивали.
Разгоняя чад, вырвался огонь. Хворост захрустел на его зубах: огонь был жаден и неистов.
Языки пламени словно бежали и не могли убежать с сучьев…
Начался сбор — о мире во всем мире.
Все шло, как следует, и довольный Володя, по временам заглядывавший в бумажку — программу пионерского костра, — не скрывал, что сбор удался.
