Яков Кравченко - Ночь на кордоне

— Не плачь, Колька, не реви! Пойдёшь с нами. Дадим тебе вершу, и будешь ты ловить вьюнов. Надевай шапку…

Утро только начиналось. За рекой красной полосой занималась заря. Из деревенских труб густой белый дым отвесным столбом поднимался кверху. Голубой снег скрипел под ногами, щёки покалывало.

Донцовы шли за вьюнами. Семён, в больших валенках, с лопатой и пешней за плечами, шёл первым. За ним Владимир вёз на салазках верши и мешки. Шествие замыкал Колька. Воротник его длинного пальто был поднят и обвязан шарфом так, что вертеть головой было невозможно, приходилось, как волку, поворачиваться всем туловищем. За плечами у него было самодельное ружьё, которое сделал ему из дощечки отец. Верёвочка была тесна и врезалась в плечо.

Когда они подошли к зданию школы, навстречу из-за поворота выскочила председательская «Победа». Поравнявшись с Донцовыми, она вдруг остановилась, словно наскочила на камень. Из открывшейся двери высунулся Игнат Карпович.

— Семён ты спятил, что ли? — сказал он. — Куда тащишь мальчишку? В такой мороз собаку жалко из дому выгнать, а он собственного ребёнка простудить хочет.

Семён не торопясь пососал папиросу, бросил окурок в снег и звучно циркнул ему вслед.

— А что вы волнуетесь? Колька ваш сын, что ли?

— Ну что за человек… Да при чем тут «ваш сын»? Ведь тебе, медведю, такой холод нипочем, ты работать будешь. А мальчишка схватит воспаление лёгких, и тогда вози по больницам. Неужели его у соседей нельзя было оставить? Да привёл бы ко мне, разве я отказал бы?.. Колька! Поедем со мной! Председатель подвинулся и хлопнул варежкой по сиденью — Садись скорей!

Мальчик испуганно замахал руками.

— Нет, не поеду! Я вьюнов хочу ловить!

— Чудак-рыбак, вьюны не уйдут. А мы с тобой в кино пойдём, я тебе живого зайца куплю.

Но Колька на уговоры не поддался, и Донцовы ушли. Игнат Карпович долго ещё смотрел им вслед.

— Чёрт, а не человек, — сказал он про Семёна, садясь в машину.

Речка Узловка неширока. А сейчас, замёрзшая и засыпанная снегом, она совсем незаметна, словно её и нет. Только правый обрывистый берег да левый, пологий, напоминали о том, что где-то под снегом в темноте и безмолвии течёт холодная вода. В этом году камыш запоздали срезать, и заросли его тянулись до самой железнодорожной насыпи и села Обрыв. Здесь на плёсах и протоках стояли в прорубях Семёновы верши.

Ступая за старшим братом по узкой тропинке, Колька задирал голову и смотрел на высокий камыш и мутное зимнее небо. Ему казалось, что в этих зарослях прячутся дикие звери, которые могут напасть на них. Было немножко страшно и в то же время радостно. В душе все прыгало и ликовало от счастья. «А председатель хотел меня увезти, — думал Колька. — Он вредный. Я ему летом гвоздей под машину подложу».

На первом плёсе Семён разгрёб лопатой снег у одиноко торчавшей палки, обдолбил вокруг неё лёд и, раскачав её, извлек из воды тяжёлую вершу. На расчищенный лёд посыпались скользкие чёрные вьюны. Они подпрыгивали, извивались, как змеи, расползались в стороны. Колька с криком и визгом хватал их, но вьюны выскальзывали из рук.

— Колька, не крутись под ногами, — говорил ему отец. — Влетишь в прорубь — вытаскивать не будем.

От одного плёса перешли ко второму, потом к третьему. Всё было проверено. Осталось самое трудное — пробить новые полыньи и поставить верши, привезённые из дому.

Семён разгорячился от работы. Телогрейка сброшена на снег, лицо раскраснелось. Пешня глубоко вонзалась в лёд, только острые брызги летели в стороны.

Между тем погода испортилась. Подул ветер, громко зашелестел камыш, надвинулась мга вроде тумана, сверху стал срываться снежок.

Колька озяб. Он уже не прыгал, а стоял съёжившись около салазок. Валенки промокли. Выло что-то жалкое в его сжавшейся фигурке.

— Колька совсем замёрз, — заметил Владимир. — Надо бы домой.

Семён бросил долбить, вытер со лба пот и взглянул на сынишку. Колька потихоньку хныкал.

Да, мальчишка замёрз. Нужно уходить. А жаль, чёрт возьми! Надо бы все верши поставить. Каждая верша — это почти десятка денег.

— Слушай, Володя, — сказал Семён, — проводи его до железнодорожной насыпи. Там дорога прямая, он и сам дойдёт… А мы дело закончим. Ты, Колька, не бойся, у тебя ружьё. Иди всё прямо и прямо и попадёшь как раз во двор к Солодухиным. Побудешь у них… А вечером мы за тобой зайдём.

— Не заблудился бы, — забеспокоился Володя.

— Да ну, что ты! Парня женить пора, а он «заблудится». Верно, Колька? Ты ж по этой дороге летом не раз ходил… Дойдёшь?

— Дойду.

Владимир проводил брата до железнодорожной насыпи и показал дорогу.

Колька нахлобучил поглубже шапку и поправил за спиною ружьё. Пройдя немного, он оглянулся. Старший брат всё ещё смотрел ему вслед.

— Ты иди к папке! — крикнул малыш. — Я не боюсь, я дорогу знаю.

…Колька прошёл уже полпути. От быстрой ходьбы он согрелся и повеселел. Оказывается, идти куда лучше, чем ловить вьюнов. Мальчик вертел головой во все стороны. Ему хотелось увидеть что-нибудь необыкновенное. Может, птица какая пролетит или скорый поезд пройдёт… А может, и зверь встретится.

И зверь действительно попался…

Маленький, величиной с половину Колькиной варежки, но всё-таки настоящий. На снегу, нахохлившись, сидела серая мышка. Она только что выскочила из-под кучи засыпанных снегом шпал и, увидев человека, уставилась на него чёрными бусинками глаз.

У Кольки перехватило дух и сердце заколотилось. Охотничий азарт взыграл в нём. Он сбросил на снег варежки и стал торопливо снимать ружьё. Тесная верёвочка зацепилась за голову и свалила шапку.

Мышка между тем, оставляя на снегу двойную цепочку следов, припустила по тропинке в камыши. Колька бросился за ней, но через пять шагов под ногой хрустнуло, и он провалился куда-то. Сначала он не понял, что произошло, но, когда в валенки потекла холодная вода, он догадался, что попал в прорубь.

Колька упал животом на снег и с трудом выбрался из воды. Он не плакал, а только стоял, оторопело расставив руки, и смотрел, как с пальто на снег текла вода. К несчастью, он выбрался в сторону камышей, а не к железной дороге, и теперь прорубь отрезала ему путь назад; мальчик хотел было идти прямо через камыши, но, сделав два шага, снова ухнул по грудь…

Стиснув зубы, Колька долго и упорно старался выбраться на снег. Он хватался за камыши, запускал глубоко в снег голые руки, старался ухватиться за что-нибудь, но всё напрасно. Намокшее пальто тянуло его вниз. Выбившись из сил, он остановился, обвёл глазами шелестевшие камыши, пустынную железнодорожную насыпь и тихонько заплакал.

— Мама-а… — негромко позвал он. — Мамочка!

Снег крупными хлопьями кружил в воздухе. Ветер гудел в вышине, и камыш всё тревожнее гнулся к земле, шелестя высохшими листьями.

Под вечер у дома Донцовых, накренившись на косогоре, стояла машина скорой помощи. На улице собиралась толпа. Люди всё подходили и подходили. Лица тревожные и взволнованные. Почтальон Катя Гукова сбивчиво рассказывала: — Несу я почту из Обрыва, иду вдоль железной дороги… Вижу, в камышах что-то из снега торчит. Двадцать шагов до него, а не пойму, что это. Хорошо знаю, раньше здесь ничего не было. Подхожу и вижу — мальчик из полыньи торчит. Не плачет, не кричит. На ресницах, на голове иней, губы синие, а глазами смотрит… Живой ещё. Бросила я сумку, вытащила его, несу на руках, сама плачу, а он лежит, смотрит вверх и молчит. — Катя громко всхлипнула. — Ну провалился б на глубоком месте, глотнул бы воды разок, другой — и всё, не мучился бы… А то я и не знаю, сколько он простоял в ледяной воде.

Около правления колхоза остановился автобус, прибывший из города. С подножки спрыгнула женщина и бегом направилась к толпе. Это Зоя Донцова вернулась из больницы. Пальто на ней не застёгнуто, платок соскочил с головы. Она не останавливалась и ни у кого ничего не спрашивала. И так ясно было, что страшное горе пришло к ней в дом.

Поднявшись на крыльцо, она слабой рукой толкнула дверь.

Ни толстые стены нового дома, ни двойные рамы не могли заглушить крик матери…

Четыре месяца пролежал Колька в больнице. Три месяца, отвернувшись к стене, смотрел он запавшими безучастными глазами на голубую краску панелей. Надежд на выздоровление почти не было.

Но в апреле наметился перелом. Чуть теплившаяся, как догорающая свечка, жизнь вспыхнула снова и стала побеждать. Когда ласковые солнечные лучи стали надолго задерживаться в палате, мальчик уже мог сидеть. По его просьбе подушки перенесли к задней спинке кровати. Опёршись о них, Колька мог вдоволь смотреть, как за окном, на голых, но уже обсохших и нагретых солнцем ветках тополя кричали и дрались взъерошенные воробьи.