Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Петькина мать гордая. Недавно приходил полицай Михеев, вызвал её на крыльцо, разговаривал. Петька всё слышал.

— Елена, двух офицеров тебе поставлю, — говорит Михеев.

— Не надо.

— Ты подумай… Жить будешь — во как!

— Куда ж в такую квартиру офицеров?

— Дура… Не в квартире дело. Хозяйка нужна пригожая.

Мать только дверью хлопнула, да так, что со стены штукатурка отвалилась. Вскочила в комнату, начала было мести, потом швырнула веник в угол, схватила тряпку, стала тереть чистый стол… Лицо у неё красное, потому что ей стыдно. Петька хоть и маленький, а понимает, зачем нужна немцам «пригожая хозяйка»: котелки мыть да сапоги чистить.

А Петькина мать, правда, пригожая. Лучше всех на свете!

— Петька слышит, как шелестит бумага. Он быстро оглядывается. Мать разворачивает свёрток. Глаза у мальчика загорелись, он вскакивает и бежит к столу. Поднявшись на носки и ухватившись за край стола, он видит, как мать режет ножом кусок белого хлеба. Потом разворачивает промасленную бумажку. Масло ложится на хлеб тонкой плёночкой, так что пупырышки торчат наружу. Из кулёчка величиной с «козью ножку» посыпает сахаром. Делает это она очень осторожно, но всё же несколько крупинок роняет на стол.

Петька не просит. Он знает, это не ему. Мать уносит всё в другую комнату.

Мальчик хватает кусок хлебного мякиша, шлёпает им по столу и, собрав сахаринки, отправляет в рот. Потом плетётся за матерью. Вообще идти за ней не стоило бы…

Петька это понимает, но он не может. Ноги сами тащат его туда.

В дверях мать останавливает его.

— Петенька, не ходи…

— Я не буду просить. Я только посмотрю, и всё…

Гриша, Петькин брат, совсем худой и жёлтый. Он еле сидит, опираясь о подушки. Трясущейся рукой подносит он ко рту хлеб, кусает, жуёт. На запавших щеках, как у старика, бегают желваки и морщинки.

Петька внимательно следит за его ртом. Тот замечает его взгляд, отламывает кусок и протягивает мальчику. Петька прячет руки за спину, не берёт. Зачем ему? Он здоровый, а Гриша больной. Пусть ест…

— Бери. — Рука брата дрожит от напряжения.

Нагнув голову набок, Петька чешет ухо плечом, смотрит на мать.

— Ну возьми, — говорит она и, закрыв лицо платком, убегает на кухню.

Петька уходит в угол, отворачивается к стене и ест. Из кухни доносятся какие-то звуки. Мальчик перестаёт жевать, прислушивается. Это плачет мать. Она, наверно, тоже хочет хлеба с маслом. Петька идет к ней, теребит за локоть и протягивает оставшийся кусочек:

— На тебе. Я наелся.

Поздним вечером Петька лежит в постели. На столе горит каганец, сделанный из артиллерийского патрона. От него на полметра вокруг жёлтый свет. Мать сидит у изголовья и гладит пушистые волосы сына. Петька и один не боится спать, но с матерью лучше. У неё такие мягкие тёплые руки, она так хорошо рассказывает про отца…

— Отец сильный? — допытывается мальчик.

— Очень.

— Как дядя Сергей?

— Сильнеё.

— Ух ты!.. Я его помню, он немцам задаст. (Петьке было три года, когда отец ушёл на фронт.)

Мальчик высовывает из-под одеяла тоненькую ручонку, сжимает кулачок, вертит им, потом прячет и мечтательно улыбается.

— Я тоже буду сильный.

Некоторое время он задумчиво смотрит на коптюшку.

— В деревню скоро пойдёшь?

— Скоро. Спи…

— Ты проси больше… Они не дают, а ты всё равно проси.

— Я так и сделаю.

— Они, может, сначала заупрямятся, а потом, смотришь, и дадут.

— Обязательно дадут, обязательно. Спи…

Петька умолкает. Глаза неподвижно смотрят на огонь. Пламя каганца раздваивается, потом огней уже четыре, потом свет отодвигается всё дальше и дальше, превращается в блестящую точку, наконец кругом становится темно и только звенит что-то: дз-з-з… дз-з-з… Это в ушах.

Мальчик глубоко дышит, губы оттопырились, глаза полузакрыты… Петька спит.

Мать всё ещё легонько теребит его волосы, не уходит. «Как похож, — думает, — как похож…».

Она поставила коптюшку на табурет, выдвинула из-под кровати старый чемодан и достала из него портрет мужа, наклеенный на картон.

С фотографии смотрят живые Петькины глаза. Голова круто повернута вправо, тесный воротничок врезался в крепкую шею. Снимок чёткий, даже трещинка на губе вышла.

Елена долго-долго рассматривала дорогие черты. Потом достала из чемодана бумагу, развернула её… Читает. Глаза туманятся, строчки плывут, листок дрожит в руках. Крупная капля упала на бумагу, за ней вторая, третья… Елена скомкала похоронное извещение, спрятала лицо в ладони.

Бьётся на полу в рыданиях Петькина мать. Огромная уродливая тень мечется по стене. Боясь разбудить сына, Елена закрыла ладонями рот и выбежала на крыльцо.

Ночь. Глушь. Темень.

Изредка далёкие вспышки разрывов освещают двор. И тогда блестят ручейки на щеках Елены. Холодный ветер полощет тонкую кофту, неистово ворошит волосы.

Война…

Дом Семёна Донцова стоял на выезде из села. В этот день жена его Зоя с утра уехала на рынок в город, старший сын Володя был в школе, и дома хозяйничал Семён с шестилетним Колькой.

В печке жарко трещали дрова, и наружу временами выстреливали дымовые искорки.

Сидя на полу, отец и сын делали из бумаги голубей. Мальчик высовывал набок язык и с увлечением кромсал газетный лист. Семён сворачивал голубя.

Колька здорово смахивал на отца. Только у Семёна была крепкая шея и, когда он наклонялся или протягивал руку за ножницами, на спине отчетливо выпирали мускулы. Мальчик же был худенький, неказистый на вид. Тоненькие с прозрачной кожей ручки, свободный воротничок на шейке, на висках синие жилки. Но лицом похож. Такие же голубые глаза и такие же лохматые и белобрысые волосы. Отец посматривал, как его сын сопел за работой, и улыбался.

— Пап, — говорил Колька, вставляя голубю розовый хвост из промокашки, — а ты ракету можешь сделать?

— Нет, не могу.

— А Володька может. Он уже делал и на уроке запускал.

— Твой Володька останется на второй год в восьмом классе, тогда будут ему ракеты.

Кольке не хотелось, чтобы его брат остался на второй год, и он вздохнул.

На улице послышался скрип саней, и на морозных узорах окна появилась тень лошадиной морды. Хлопнула калитка. Во дворе рванула цепью и залилась собака. Мимо окон прошла заснеженная фигура председателя колхоза Игната Карповича Подгайного.

Семён изменился в лице и, приподнявшись, уставился на дверь. «Опять идёт», — тревожно подумал он.

Председатель открыл дверь, пустил по полу клубы холодного воздуха. Шапку он снял ещё в сенях, и седые, прямые, как проволока, волосы косым чубом упали ему на глаза.

— Ну, здравствуйте, добрые люди! — бодро сказал он, расстёгивая пальто и вытряхивая из-за воротника снег. — Живы, здоровы? А я еду мимо и думаю: «Дай загляну к Семёну, посмотрю, как они там. Давненько не виделись».

Игнат Карпович протянул руку сначала Семёну, потом повернулся к мальчику:

— Ну, Колька, держи!

Колька спешно бросил ножницы, вытер руку о рубаху и шлепнул ею по председательской ладони.

Семён подвинул табурет. Игнат Карпович сел и огляделся.

— Ну что, Семён, угощай! — сказал он. — Давай, ставь на стол! Что хмуришься? Нечего прятаться. Ходят слухи, ты такую самогонку готовишь, что одной бутылкой роту солдат свалить можно. Верно говорят?

— Языком чесать — не пахать.

— Нет, серьезно. Егор Чукин хвалился. Говорит, в рот возьмёшь — дух захватывает. А спичку поднесёшь — так огонь изо рта и пыхнет, крепче спирта. Да… В общем, Сеня, нехорошо о тебе стали люди отзываться. Нехорошо…

Игнат Карпович задумался, глядя перед собою невидящими глазами и барабаня по столу пальцами.

Прошла минута, другая…

— Ну, а на работу почему не ходишь? — поднял он из-под мохнатых бровей усталые глаза.

Семён отвёл взгляд.

— А что? Зима… Какая сейчас работа?

— Работы много. Люди машины ремонтируют, навоз на поля вывозят, к весне готовятся. Делов хватает. Один ты голубей делаешь да вьюнов ловишь. Кстати, много поймал?

— Да сколько ни поймал, всё моё.

— Ну всё-таки? Небось Зоя пудика два отвезла на базар?

— Я не вешал.

— Напрасно. Учёт надо вести… — Игнат Карпович помолчал. — Слушай, Семён, что я тебе скажу. — Председатель повернулся и упёрся в его лицо испытующим взглядом. — Зашёл я к тебе не зря. Надо поговорить начистоту. Ты вот что, ты… или будь человеком, как все, или… или мы тебя во-он туда, — председатель махнул через плечо, — к чёртовой бабушке, чтоб и колхоз наш не поганил. Знаешь закон о тунеядцах?

— Слыхал.

— Ну, так вот. Соберём людей, проголосуем и выселим в двадцать четыре часа, чтоб и духу твоего здесь не было.