— Вань дядь, а за что ты получил медаль «За отвагу»? — спросил я его через некоторое время.
— Воевал — вот и получил, — неохотно отозвался Иван Степанович. — Там на фронте медали зря не дают.
За разговорами мы незаметно прошли шестнадцать километров, на станции Вежайка попили кипятку, съели по ломтику хлеба и, снова тронулись в путь.
— Ну теперь держись, Коля! — предупредил Иван Степанович. — Начинаются самые «веселые» места.
Дорога шла по низменным болотистым местам. По бокам то сумрачно высились вековые ели, то километрами тянулись безлесые желтоватые топи. Местами приходилось брести по колено в воде. На болотистых участках всплыли, жерди-лежневки, приходилось перешагивать или ступать на них, под ногами жерди уходили вниз, как клавиши пианино. Все это очень затрудняло ходьбу.
Наконец выбрались из болота, но идти не стало легче: не дорога, а сплошная грязь; то и дело встречались большие ямы, закиданные жердями и ветками. Рядом с ямами валялись остатки разбитых старых телег: видать, не один бедняга-возчик, застряв здесь, проклинал гиблую топкую дорогу.
Мы шли по грязи, брели по воде. Ноги наши от холода одеревенели, потеряли чувствительность. Выбираясь на сравнительно сухие места, мы старательно выжимали портянки, но они снова намокали и, противно чавкали при ходьбе.
Лицо Ивана Степановича побледнело, губы посинели о холода, но он шутил, улыбался, подбадривая меня:
— Что, Никола, нахохлился, что голову повесил? Замерз? Ничего, вот придешь на станцию, засунешь пятки под мышки — сразу отогреешься.
На полпути к станции нам встретился мужчина в солдатской шинели. Казалось, что на его небритом лице каждая волосинка от холода стоит торчком.
— Издалека шагаете? — полюбопытствовал встречный.
— Я из госпиталя. Демобилизовался, — показал на свою культю Иван Степанович. — Паренек из Архангельска к родным добирается. А далеко ли сам путь-дорогу держишь?
— О-о! У меня дорога длинная. До самого фронта. А там уж видно будет докуда, может, и до самого Берлина, улыбнулся мужчина. — Табачку не найдется у вас, ребята?
— Не курю, — как будто сожалея об этом, ответил Иван Степанович.
Я порылся в своем заплечном мешке, достал завернутую тряпку пачку махорки, отсыпал встречному.
— Вот спасибо! Вот обрадовал! — засиял он и сразу же начал свертывать цигарку.
— А я ведь второй раз на фронт иду, — оказал он, сделав несколько глубоких затяжек подряд. — В конце сорок первого меня контузило. Отпустили домой на излечение. А теперь врачи говорят, что все прошло, годен к строевой службе. Что ж, на то они и врачи, им виднее…
— Как там поживают на Удоре? — поинтересовался Иван Степанович.
— А где сейчас хорошо живут? С питанием плохо стало, просто беда. На трудодень почти ничего не дают. Бабам в колхозе ох как трудно приходится: вся тяжелая работа на их плечи легла. Мужики-то почти все воюют, остались одни старики да убогие.
— А как дорога ближе к Яреньге, не лучше этой? — спросил я.
Он только рукой махнул: нечего, мол, спрашивать, хуже быть не может.
Только к вечеру донельзя усталые, с трудам передвигая ноги, добрались мы до Яреньги. Это была самая большая станция по волоку. Около небольшой речушки Яреньги стояло три жилых дома, конюшня и здание складского типа. Через речку был переброшен широкий, крепко сколоченный мост. Я заметил, что на его перилах вырезано множество инициалов, и оказал об этом Ивану Степановичу.
— Где-то здесь и моя отметка должна быть. — Он поискал немного и указал пальцем: — Вот она.
Рядом с другими инициалами было вырезано: «В.И.С., июль 1941 г.»
— Это уж обычай такой: все, кто уходил в Армию, оставляли здесь свои пометки. Пройдет, мол, кто-нибудь из знакомых, прочитает и вспомнит… Скольких, здесь расписавшихся, уже нет в живых! Видишь буквы «В.А.А.»? Это брат мой двоюродный — Власов Алексей Александрович. Вместе в одной части служили. Погиб под Москвой… Вот дружок мой закадычный Андреев Борис Афанасьевич оставил свою подпись. Петеэровцем был, его немецкий танк гусеницами раздавил вместе с противотанковым ружьем. А вот эти трое — Коновалов Иван, Селиванов Степан, Обрезков Василий даже до фронта не успели доехать: эшелон фашисты разбомбили… Об остальных ничего не знаю, в разных частях, разных местах воевали.
Иван Степанович задумался…
— Я думаю, Коля, что после войны в каждом селе на самом видном месте надо поставить памятники погибшим и обязательно указать фамилию каждого. Пусть знают молодые тех, кто сложил за них головы.
Иван Степанович не торопясь прошел вдоль перил; он читал вырезанные инициалы, у иных останавливался, вспоминал о чем-то своем…
На станции мы увидели колхозников, направленных работать в деревню Жешарт, на лесобазу. Их было человек двадцать: молодые женщины и двое парней, у одного из них было бельмо на левом глазу, другой при ходьбе заметно припадал на правую ногу. Парни страдали без курева и в обмен на оставшийся у меня табак наложили мне полную шапку сухарей. У всех, направленных на лесобазу, были взяты с собой заплечные мешки, туго набитые сухарями: все были наслышаны о трудной, голодной жизни в Жешарте.
Молодые, здоровые, бойкие на язык женщины то и дело разыгрывали двух своих «кавалеров», вгоняли их в краску нескромными шутками.
С моего Ивана Степановича в присутствии женщин как будто вся усталость слетела: он шутил, смеялся вместе с ними, то и дело поправлял «чапаевские» усы.
— Ты хоть и без руки, а теперь будешь первый парень на деревне. Смотри, не загордись, не поднимай высоко нос, — смеялись женщины.
— Что нам гордиться? Мы себе цену знаем, — с напускной скромностью отвечал Иван Степанович и подмигивал им.
На ночь ему как фронтовику уступили почетное место на русской печке. Он остался верен своей привычке — вымыл перед сном ноги, простирнул портянки и заставил меня сделать то же самое.
Спать я пристроился к нему на печку. Там еще оставалось место, и «кавалеры» дружно полезли вслед за нами.
— Эй, эй! — шумели женщины. — А вы-то куда?
«Кавалеры» молчали, сопели, сердито поглядывая сверху…
На другой день с рассветом мы уже были на ногах. А дорога тянулась все такая же: грязь, вода, болота. На пятом километре мы догнали почтовую телегу, выехавшую со станции раньше нас. Она основательно застряла в большой яме. Возница, суетливый старичок с ошалелыми, растерянными глазами, кричал на лошадь и отчаянно размахивал кнутом. Сопровождавший почту мужчина в черном полушубке и с пистолетом на поясе толкал телегу сзади. Лошадь, выгибая спину, напряглась, но телега не двигалась с места.
В нескольких метрах от них около высокой ели стоял паренек в красноармейской форме. Он был страшно худ и до синевы бледен. Он тоже пытался подступиться к телеге, но сопровождающий ласково, но твердо останавливал его:
— Отойди, Вася, не мочи ноги. Мы уж как-нибудь без тебя справимся.
— Помогите ради бога! — обратился к нам старичок возница, — а то нам до завтра отсюда не выбраться.
Иван Степанович обошел телегу кругом, поднял валявшуюся у дороги жердь и просунул ее под тележную ось. Вдвоем с сопровождающим они уперлись плечами в жердь. Я ухватился за телегу сбоку. Вася тоже сумел пристроиться рядом со мной. Ямщик замахал кнутом. Все мы дружно заорали: “Н-но!” Лошадь, испугавшись нашего крика, выгнулась, отчаянно рванулась и вытащила телегу из ямы.
Телега некоторое время двигалась рядом с нами, потом выехала на твердый грунт. Лошадка пошла неторопливой рысью и скрылась за поворотом. Но через три километра мы опять догнали почтарей, опять помогали им выбираться из колдобины…
В этот день мы догоняли их четыре раза.
К вечеру мы с трудом дотащились до станции. Ноги мои ныли и гудели от усталости. Иван Степанович старался подбодрить меня, развлекал веселыми байками, но было заметно, что и ему нелегко давалась эта чертова дорога.
В станционной избушке мы застали знакомого нам Васю. Он неторопливо тянул из кружки кипяток, откусывая по небольшому кусочку сахара. Был он все такой же бледный, как будто в нем не осталось ни кровинки, с тусклым усталым взглядом больших серых глаз, с глухим тихим голосом. «Не жилец», — говорят о таких люди и редко ошибаются. На вид Васе было лет двадцать, не более, но по выражению лица можно было догадаться, что он за свою короткую жизнь успел уже многое испытать и пережить.
— Растрясло всего, — как будто извиняясь, сообщил он, растягивая в слабой улыбке узкие бесцветные губы. — Решил передохнуть до следующей почты.
Мы разулись, ополоснули лица из медного рукомойника и тоже пристроились к самовару.
— Пейте с сахаром, ешьте белый хлеб, — радушно предлагал Вася. — Да вы не стесняйтесь! Меня в госпитале хорошо снабдили. Хватит и на дорогу и на гостинцы родным. Сам-то я как птица: только поклюю — совсем нет аппетита.
