бабушка. Она была учительницей немецкого языка и учила в школе ребят. Когда Юрка родился, она сказала папе с мамой: «Вы говорите с ним по-русски, а я буду говорить по-немецки. Это ему не помешает…» И к семи годам Юрка так хорошо знал этот язык, что даже на нём иногда думал. И читать Юрка научился по-немецки раньше, чем по-русски, еще до того, как стал ходить в школу.
Солдатам наконец надоело упрашивать Юрку, и они занялись своими делами. А Юрка подсел к своему другу сержанту, прижался к его плечу и заснул. Проснулся Юрка, когда на улице уже посветлело и по радио объявили отбой воздушной тревоги.
Он поднялся наверх и разыскал свою маму. Ему нестерпимо хотелось есть, но он не сказал об этом, так как знал, что у мамы ничего нет, и не хотел её огорчать. Мама проверила, всех ли раненых принесли в палаты, сдала дежурство другому врачу, и они отправились домой.
С улицы Маяковского, где находился госпиталь, они могли бы свернуть на улицу Жуковского, оттуда до их дома был всего один квартал. Но Юрка не любил эту дорогу: там на углу стоял дом, расколотый пополам фугасной бомбой, и смотреть на его развалины было очень страшно. Кроме того, им надо было в булочной получить свой сегодняшний хлеб, и они пошли по Невскому проспекту.
Они шли не спеша, и навстречу им так же медленно двигались другие люди. Много людей. Ведь трамваи не ходили, и на работу надо было добираться пешком. И все были такие же, как и Юра с мамой, худые и бледные, а некоторые даже пошатывались на ходу от слабости.
Они дошли до булочной, получили свой хлеб. Юрка сразу же отломил кусочек, положил в рот и зажмурился от удовольствия. И тут мама остановилась, чтобы немного передохнуть. Дома их никто не ждал, и они не очень спешили. Бабушка ещё перед войной уехала погостить к другим своим внукам да там и осталась. А папа хоть и был близко под Ленинградом, но не дома же, а на фронте. Комната их за эти сутки совсем выстудилась, и вода, конечно, замёрзла в ведре. Нет, домой им совсем не хотелось, и они стояли на углу Невского и улицы Восстания — отдыхали.
Шёл крупный снег и покрывал всё кругом, как в хорошее мирное время. Тогда Юрка очень любил снежок, мечтал о нём осенью, радовался ему зимой и сердился на дворников, когда они счищали его с тротуаров своими лопатами.
Теперь Юра смотрел на снег равнодушно. Салазки его давно уже сожгли в печке, и он о них не вспоминал, потому что ноги зябли, а руки так болели от холода, что хотелось плакать.
К тротуару, где они стояли, подошла военная машина и остановилась. Такие машины часто ходили в то время по Ленинграду. Были они летом зелёного цвета, осенью пожелтели, а зимой покрылись белыми пятнами, маскируясь под снежные сугробы. Машина остановилась, и молодой очень смуглый и черноглазый солдат открыл дверцу, выскочил на снег и закричал:
— Юрка! Ай Юрка! Не узнаёшь Баграта?!
Юрка молчал. Он, конечно, узнал Баграта, но от холода и усталости ему было так плохо, что не хотелось никого видеть.
А вот мама оживилась сразу. Ведь это был не чужой человек, а шофёр Баграт, который приезжал вместе с Юркиным папой, пил у них чай… Наверное, он сегодня видел папу и мог о нём рассказать.
А Баграт уже рассказывал:
— Я в городе по делам. Капитан здоров. Привет посылает и сахару Юрке. Двадцать кусков. Я к вам заезжал — никого нет. Во дворе у вас бомба упала, всё разрушено. Хотел в госпиталь ехать. Что капитану сказать?
И мама вдруг ответила:
— Ничего не надо говорить. Мы сами сейчас к нему поедем. У меня же свободный день… А дома, ты говоришь, всё разрушено.
Она подхватила Юрку под мышки, перенесла через сугроб и вместе с ним села в машину. Баграт забрался на своё место, захлопнул дверцу, и машина пошла.
— Ой-ой! — говорил Баграт, выводя машину на Невский проспект. — Капитан будет рад! Капитан скажет: «Молодец, Баграт, что привёз таких дорогих гостей».
Они свернули на Лиговку, потом на Обводной канал. Баграт несколько раз оборачивался и спрашивал Юрку, почему он такой скучный и даже как будто сердитый. Но Юрка не был сердитым. Он уже немного отдохнул, согрелся и, прижавшись к маме, задремал. Машина всё шла, подскакивала на сугробах, потряхивала дремлющего Юрку. У Балтийского вокзала они попали под обстрел. Один снаряд просвистел очень близко, и Баграт предложил остановиться и выйти. Но маме жаль было беспокоить согревшегося сына, и она махнула рукой. Баграт понёсся дальше.
Кончились большие дома, пошли поменьше. Встретились на пути воронки от бомб, а на улице Стачек им преградила путь баррикада. Она была сооружена из железного лома и мешков с песком и покрыта снегом. Пришлось объехать её дворами.
Наконец они выехали на окраину города, где были уже не дома, а землянки. У одной из землянок машина остановилась. Баграт побежал в неё, и тотчас же оттуда вышли двое: Юркин папа и незнакомый старый солдат с седыми усами и добрым загорелым лицом. Папа бегом бросился к машине, помог выбраться маме, вытащил Юрку и за руки повёл их в землянку. Он что-то говорил громким ласковым голосом. Юрка ещё не вполне проснулся, не всё понимал, но чувствовал, что папа рад их приезду.
В землянке Юрка совсем пришёл в себя и огляделся. Здесь было почти как в настоящей комнате. Были койки, стоял стол, на нём телефон, вокруг стола табуретки. Топилась печурка, и было очень тепло.
Мама сказала:
— Какая у вас благодать! Мы здесь весь день пробудем. Можно?
— Конечно, — ответил папа. Он усадил маму на табуретку и стащил с неё обледеневшие бурки. А Юрку раздевал старый солдат. Он размотал на нём шарф, снял меховую шапку, из которой, как яичко из гнёздышка, выглядывало маленькое и бледное Юркино личико, снял шубку, валенки, две пары шерстяных рейтуз и два свитера, и Юрка вдруг стал тоненький, как комарик.
Он сказал солдату:
— А мы к вам в гости приехали. Погреться и отдохнуть.
— Это на передний-то край? — покачал головой солдат. — Довели же вас фрицы, если вы из города на фронт отдыхать приехали…
Он снял с полки стоявшие там солдатские котелки и ушёл.
— Старик ведь… — сказала мама, когда он вышел.
— Иван Петрович? Так он же не виноват, что раньше нас родился и успел состариться. А
