на спинке дивана, где они дожидались весь день своего часа. Ближе к вечеру Путифар прошелся по парку, чтобы успокоить нервы, а на обратном пути купил, посоветовавшись с цветочницей, роскошный букет камелий. В 19.00 принял душ, слегка побрызгался туалетной водой и оделся. Перед выходом мать повертела его, оглядела со всех сторон.
— Годится. Выглядишь прекрасно. Подарок-то не забыл?
Он похлопал по карману пиджака:
— Вот он, мама.
— А носовой платок? Платок у тебя есть?
Он похлопал по другому карману:
— Есть, мама.
— И скажи ей, чтобы букет сразу в воду поставила. Ваза-то у нее хоть есть?
— Наверняка. Конечно, у нее есть ваза.
— Ну, хорошо. Ступай. Я тебе в окошко помашу.
Мадемуазель Эньерель занимала маленькую студию под самой крышей. Путифар взобрался пешком на пятый этаж и, прежде чем позвонить, постоял, выравнивая дыхание. Она открыла ему — сияющая, в бледно-розовом платье, которого в школе он на ней не видел. При виде букета всплеснула руками:
— О, Робер, ну зачем вы!.. Боже, какая красота!
— Да ладно, было бы о чем говорить… — сказал он, а сам подумал: «Это ты еще не знаешь, что у меня в кармане…»
И пока она хлопотала, расставляя цветы в вазе, заранее ликовал в душе, предвкушая ее радостное изумление.
Они выпили по стаканчику портвейна, сидя на диване, потом перешли за стол. Она приготовила какой-то экзотический салат и окорок, запеченный с цикорием. Передавая ему бутылку вина и штопор, извинилась:
— Простите, что затрудняю… У меня у самой никак не получается. Представляете, я, бывает, сижу, как дура, перед банкой варенья и не могу ее открыть! Ужасно досадно!
«О Клодина, — мысленно отвечал он, — стоит вам только пожелать — и я по гроб жизни буду открывать вам все банки, и с вареньем, и с огурцами, и с паштетом, и все-все…»
Они болтали о школьных делах, о коллегах, о директоре и, подогреваемые вином, весело перемывали им косточки. Хорошо было шутить и смеяться, чувствуя себя сообщниками. После сыра воцарилось молчание. Взгляды их встретились, и оба тут же отвели глаза. Какое-то смущение овладело ими. Сердце у Путифара заколотилось как бешеное. Клодина вскочила:
— Пойду принесу десерт…
Он решил, что момент настал. Вынул из кармана пиджака, который повесил на вешалку у двери, маленький пакетик и пристроил его около тарелки Клодины, прислонив к бокалу с вином. И только успел сесть на место, как она вернулась с шоколадным муссом, украшенным четырьмя вафельными трубочками.
— Вы любите шоколадный мусс? Я в него натерла немного апельсинной цедры, надеюсь, у вас нет аллергии? Ой, что это такое?
— Сюрприз… — пролепетал Путифар. — Это вам…
С этого момента, казалось ему, все стало происходить как в замедленной съемке. Она поставила салатницу на стол, протянула руку, взяла пакетик, развернула. Сняв обертку и обнаружив ювелирный футляр, медленно покачала головой:
— Робер, вы с ума сошли… Ну зачем это… Открыть?
Он кивнул и улыбнулся. Конечно, открыть! Она бережно подняла крышку: в шелковом гнездышке сверкало кольцо. Она несколько секунд смотрела на него как зачарованная, подняла глаза на Путифара, снова уставилась на кольцо.
— Какое оно… какое великолепное…
Она вынула кольцо из футляра, подержала в ладони, потом осторожно взяла двумя пальцами, повертела, любуясь, и, наконец, поднесла к глазам.
И тут произошло нечто совершенно невообразимое, нечто такое, что ему суждено было помнить всю жизнь. А между тем что-что, а вообразить он успел — пока кольцо отлеживалось у него в шкафу — все возможные и невозможные варианты, вплоть до самых безумных. То Клодина со слезами на глазах падала в его объятия: «О Робер, наконец-то! Как я счастлива, любимый!» То она швыряла подарок ему в лицо: «За кого вы меня принимаете, как вам такое в голову пришло, старый бесстыдник!» Или еще того хуже. Например, она признавалась, рыдая: «Простите меня, я скрывала от вас правду. Я давно замужем, и у меня четверо детей… О, как мне стыдно, как я виновата перед вами!»
Ничего этого не произошло. Нет. Все было гораздо проще и ужасней. Клодина Эньерель побледнела, переменилась в лице и, еле шевеля губами, произнесла угасшим голосом:
— Но… но меня зовут не Кристиана…
Несколько секунд оба пребывали в оцепенении. Потом она очень медленно положила кольцо обратно в футляр и протянула ему. Он нацепил очки, которые лежали около его тарелки, и в свою очередь поднес к глазам кольцо. Внутри его красивыми крохотными буковками было выведено: «Робер и Кристиана».
— Я не… я не понимаю… — пролепетал он.
Руки у него тряслись. На лбу выступил пот.
— Зато я, думается, понимаю, — сказала она, поджав губы. — Я понимаю, что обручальное кольцо стоит дорого и куда экономнее использовать одно и то же несколько раз…
Его словно пулеметная очередь ударила в грудь.
— Но, Клодина! Это неправда! Я бы ни за что… Я вам клянусь…
— Не клянитесь! Уберите это в карман, и ни слова больше!
— Но послушайте! Я знать не знаю никакой Кристианы!
— Прошу вас, не добавляйте к жлобству еще и ложь!
От такого оскорбления он онемел. Что он мог на это сказать? Что
