словно маленький зверек, запертый в деревянной клетке.
Ночью ей приснилось, что какая-то лошадь с огромными зубами прыгнула на ее кровать и принялась по ней скакать.
На следующее утро к ней опять пришел соседский мальчик.
— Я иду из школы.
— Да?
— Наш учитель спрашивал о тебе.
— Да?
— Я ему сказал, что у тебя хромая ножка, но он уже знал об этом.
— Да?
— И еще я ему сказал, что тебе хочется стать лошадью.
Девочка заплакала.
— И все смеялись, да? — опросила она.
— Нет, никто не смеялся. Учитель сказал мне, что завтра он придет навестить тебя.
— Не надо! Скажи ему, чтобы он не приходил!
Она боялась, что учитель из Пало-Верде придет с мальчишками и они узнают, что она хромая, и будут смеяться над тем, что ей хочется стать лошадью. Но когда учитель пришел, она успокоилась.
Учитель поговорил с бабушкой, с тетей, а потом с ней.
— Завтра четверг, а по четвергам у нас бывают уроки столярного дела.
Девочка очень хорошо знала, что по четвергам, когда другие девочки занимались рукоделием, мальчишки отправлялись в столярную мастерскую и делали там стульчики, карнизы, плинтусы…
— Мы сделаем тебе костыли.
— Костыли?
— Да, чтобы ты могла ходить.
Девочка не знала, что это такое, но она послушно дала снять с себя мерку, и в душе ее затеплилась надежда, что и она тоже сможет ходить, как все.
Когда учитель пришел, неся в руках эти странные штуки из дерева, и ей помогли, опираясь на них, подняться с кресла и сделать первые шаги по коридору, а потом выйти во двор и на улицу, она почувствовала такой прилив счастья, словно превратилась в маленькую легкокрылую птичку. Или, может быть, в лошадку, резво бегущую на своих четырех ногах.
Кармен Баэс (Мексика)
ПОХИТИТЕЛЬНИЦА ПТИЦ
Поднимаясь по лестнице, моя сестра Лусия неожиданно увидела под ногами какой-то маленький жалкий комок, который неловко пытался вскарабкаться на ступеньку.
Этот комок, серенький, невзрачный, по-видимому, добрался сюда с улицы и был очень похож на мячик, на мышонка или просто на клубок спутанных волос.
Когда Лусия наклонилась и протянула к нему руку, комок оказался птенцом — он расправил свои беспомощные крылышки и попытался взлететь. Вспорхнув, он через открытое окно влетел в нашу кухню и сел за печкой, среди медных газовых труб и бутылок из-под кока-колы.
Там мы его и поймали, дрожащего, жалкого: просто пучок перьев, теплый комочек, весь трепещущий от страха. Анхела принесла клетку, и мы посадили в нее птенца. Накрошили ему хлеба, налили в блюдечко воды, но птенец так и не притронулся ни к тому, ни к другому. Он забился в уголок нашей камышовой клетки, поглядывая на нас своими черными глазками, и видно было, что его маленькое сердчишко так и колотится.
Когда мать птенца узнала, что ее сын заперт в клетке, в дальнем углу дома, она покинула верхушку дерева на проспекте Инсургентов и принялась летать вокруг, то камнем бросалась вниз, то висела в воздухе около окна, пытаясь разглядеть своего птенчика.
Она что-то ему говорила, и он уже не дрожал, как прежде, а сидел притихший и ждал чего-то, о чем мы могли лишь догадываться. Затем появился отец, и они оба принялись что-то говорить птенцу так нежно и убежденно, что пленник, казалось, поверил в скорое освобождение.
Понемногу родители осмелели настолько, что, не обращая никакого внимания на нас, предпринимали героические попытки проникнуть внутрь дома. Мы открыли окно, и они стали приносить то травинку, то гусеницу, осторожно вкладывая их в открытый клюв птенца. А иногда они прилетали просто так, чтобы приласкать его и сказать ему что-то, понятное только им троим.
Понемногу мы привыкли к нашим крылатым посетителям и по утрам, уходя из дома, оставляли окно в комнату открытым, чтобы родители могли прилетать, когда им вздумается.
Как-то раз к вечеру, когда я возвращался домой, меня поразило скопление детей, птиц, котов и кошек на плоской крыше огромного здания «Эдифисьо Кристал», которое стоит по соседству с нашим домом. Заглядевшись на что-то, прачки продолжали выжимать уже сухое белье, а мальчишки совсем забыли о невыученных уроках.
От множества птиц, усевшихся на телевизионных антеннах, казалось, стали темнее вечерние сумерки. Глаза соседских котов горели кровожадностью, а глаза людей увлажнились от охватившей их нежности. Дети наблюдали за происходившим молча, а крылатые пришельцы подняли такой гвалт, словно пытались стереть границу, существующую между выражением чувств у людей и у птиц.
Тут я узнал, в чем дело. Мать рассказала, что она велела моей сестре отнести клетку на крышу нашего дома, та открыла дверцы и оставила птенца одного. Увидев это, родители нашего птенчика запрыгали вокруг клетки. Когда это крошечное, некрасивое существо выкатилось наружу, радости их не было границ. Птенец открыл свой огромный желтый клюв и застыл в нерешительности. Родители говорили ему что-то срывающимися от волнения голосами — видимо, уговаривали лететь.
Подбадриваемый ими, он подпрыгнул. Потом еще раз. Потом еще — повыше. Еще раз, еще… Почувствовав наконец уверенность, он вспорхнул и полетел к ярко-зеленым верхушкам деревьев парка Сан-Мартин.
Но когда он пересекал узкий внутренний дворик, неопытные крылышки вдруг изменили ему, и он камнем полетел вниз… Теперь, съежившись от ужаса, он сидел в садике сеньоры Эстереситы Валеры, забившись за кадку с альбаакой [9].
Тревога родителей была неописуемой. Сначала они хотели помочь ему выбраться оттуда, требуя, чтобы он опять попытался взлететь. Но маленькое, едва оперившееся существо никак не могло перебраться через высокую каменную стену. Наступали сумерки, и родители волновались все больше. Особенно пугали их притаившиеся поблизости коты, которые бросали на птенца голодные взгляды.
Тогда они решили прибегнуть к чужой помощи и принялись звать друзей. На крыше собралось огромное множество птиц. Они жалостливо поглядывали на попавшего в беду собрата, перебрасывались только им понятными словами, что-то горячо ему говорили… Они долго сидели там, усеяв все соседние антенны. Некоторые из самых близких друзей семьи время от времени спускались вниз, чтобы поговорить с маленьким пленником с глазу на глаз. Птенец только слабо попискивал, в то время как наверху целый сонм друзей его пернатой семьи не переставал издавать самые диковинные, исполненные трагизма восклицания.
Это видели все дети из нашего дома. Служанки — деревенские девушки, столь чувствительные к самым, на первый взгляд, ничтожным событиям, — оставили все свои домашние дела и молча наблюдали за трагедией, разыгравшейся в золотых предзакатных сумерках, в то время как
