От осознания того, что через какую-то минуту я перенесусь на сто тридцать лет назад, и может, даже увижу живого Тараса Шевченко, перехватило дух.
— Ну, а теперь говорите, какая цель вашего путешествия? — спросил Елисей Петрович.
Чак кивнул мне — говори, скажи ты. И я рассказал о старом Хихини, о смерти его на арсенальской баррикаде и о последнем желании: рассказать дядьке Николе, что сбылись слова Тараса Шевченко, что дожил таки он таки до революции.
— Ясно! — мотнул головою Елисей Петрович. — Опишите вашего Хихиню, дайте мне его словесный портрет, как говорит мой друг старшина Лепешко.
Я описал как мог.
— Годится! Внешность выразительная. А ну, поищем его, а вместе с ним и дядьку Николу.
Елисей Петрович вытащил из кармана какую-то штуковину с окуляром, похожую на детский фильмоскоп.
— Времявизор! — сказал он, перехватив мой заинтересованный взгляд. — На транзисторах. Воображаемый. Наверно хочешь посмотреть? Но я не дам. Потому что всё равно ничего не увидишь. Только мы, воображаемые можем им пользоваться
— Пожалуйста, я ничего, — покраснел я. Мне и вправду захотелось посмотреть. И как он догадался.
— Тысяча, значит, восемьсот пятьдесят девятый… август. — Елисей Петрович покрутил окуляр (так как ставят экспозицию на фотоаппарате) и приложил его к глазу. — Так! Хихиня, значит. Губастый, носатый, значит… лет тринадцати… Та-ак! О! Есть! Такой, как вы и говорили. Он!
— А… Шевченко там есть? — с надеждой спросил я.
— Нет… Что-то не вижу пока что…
— Эх! — вздохнул я.
Елисей Петрович развел руками — что же тут, говорит, сделаешь, я не виноват.
— Ну, а теперь давайте! — он кивнул Чаку. — Вы меня выдумали, нафантазировали, теперь слушайтесь! Напрягайте всё свое воображение! И ты, Стёпа, тоже… Пять, четыре, три, два, один! Поехали!
Боом!
… Когда я пришел в сознание, то увидел, что железнодорожный мост, под которым мы только что проезжали, исчез, троллейбусы исчезли, и большой дом с кинотеатром «Кадр» тоже пропал, и исчезла каменная мемориальная глыба с барельефом Шевченко. Но сам домик остался. Только было два крыльца — не только справа, а еще и слева. За этим домом стоял еще один с мезонином. Вокруг рос большой сад, а за ним дубовая и липовая рощи.
— Ну, идем. Тут недалеко, — сказал Елисей Петрович. — И мы пошли, а точнее, полетели по старинной Приорке, которая называлась так потому, что тут был когда-то загородный дом доминиканского приора, настоятеля Николаевского католического монастыря на Подоле. Во времена Шевченко этого дома уже не было, а были только хаты известных на весь Киев садовников и огородников.
Пролетели мы несколько хат и вдруг услыхали крики и брань.
На крыльце богатого дома стоял мордатый пузан с маленькими свинячими глазками в отороченном серой опушкой жупане.
А у ворот бедный костлявый дядька в латаной-перелатаной свитке держал за плечо такого же бедного губастого мальчика лет тринадцати. Я сразу догадался, что это дядька Никола и маленький Хихиня.
— Что же вы сироту обижаете, креста на вас нет! — воскликнул дядька Никола. — Мальчишка три дня с утра до ночи яблоки вам собирал, а вы ему и гроша не заплатили. А?
— Иди, иди! Голь! Выговаривать он мне тут будет! Твой сирота больше яблок съел, чем собрал. Отец в Сибири гниет, и сыночек туда стёжку протаптывает. А ну вот отсюда!
— Да сколько тех яблок на пустой желудок без хлеба съешь! А вы и кусочка не дали. А обещали кормить малого.
— Еще и хлеба вам, арестанты! Думаешь, если не крепостной, то уже и казак. Уже и врать можешь? А ну пошли, голытьба, а то кобеля спущу!
— Эх! Не умею я говорить! Эх! — с досады махнул рукою дядька Никола. — Жалко, уехал вчера Тарас Григорьевич! Он бы тебя сказал! Он бы…
— Что? Разглагольствуешь? Тоже на каторгу захотел? А ну, Бровко, ату их! Ату! — заорал пузан.
«Значит, нет уже Шевченко… Не увижу я его…» — мелькнуло у меня в голове.
Спущенный с цепи здоровенный кобель, захлебываясь лаем, кинулся к воротам.
Еще мгновение и…
Но тут Елисей Петрович что-то тихо сказал.
И злобный пес, словно натолкнулся на невидимую стенку, сразу ударил с разгона всеми четырьмя лапами об землю и встал, как вкопанный.
Потом наклонил голову набок, ощерился, будто улыбаясь и завилял хвостом.
— О! Видишь, твой пес человечней тебя! — сказал дядька Никола.
Толстяка от удивления аж перекосило всего.
— Идем, дядя, идем! — потянул Хихиня за рукав дядьку Николу. — Ну его!
Дядька Никола беспомощно махнул рукой, они пошли.
Я с благодарностью посмотрел на Елисея петровича.
Дядька Никола шел молча, ничего уже не говорил, а только досадливо кряхтел.
— Да не расстраивайтесь, дядька, — сказал Хихиня. — Будь он неладен, этот Бридак! Идёмте лучше картошку есть!
— Какую картошку? — удивленно поднял брови дядька Никола.
— Вот увидите! Идёмте! — И Хихиня потянул его мимо хаты, мимо сада и огорода в заросший кустами и деревьями овраг.
Мы двинулись следом. Меж кустов в овраге была выкопана укромная пещерка. В ней дымилось догорающее кострище, на которым на рогатке-ветке висел щербатый казанок.
— Оппа! Да тут у тебя целое хозяйство! — всплеснул руками дядька Никола. — А картошка откуда?
— Да это я у Бридака в счет заработка занял, — улыбнулся Хихиня.
— Ой, берегись! Поймает тебя этот нелюдь — прибьёт. За одну картошку он и душу живую не пожалеет.
— Я проворный. Не поймает, — беззаботно отмахнулся Хихиня.
— Эх, бедолага, бедолага! — покачал головой дядька. — И я тебе помочь по-настоящему не могу. Сам же знаешь, что в батраках перебиваюсь, чтобы мои с голоду не опухли.
— Ешьте, дядя, она уже давно сварилась, уже и остыла. — Хихиня наколол на острие палки картошку и протянул ему.
— А ты?
— И я, — улыбнулся Хихиня и начал чистить картофелину. — Вот хорошо, что бог картошку сотворил. Хоть есть с кого и нам шкуру сдирать. А то всё с нас и с нас.
Дядька Никола улыбнулся улыбнулся горько, обнял мальчика, прижал к себе:
— Молодец! Не покоряйся несчастью. Не склоняйся перед судьбой. Не унывай. печалью судьбу не одолеешь.
— А я и не горюю. Во мне смех живет. Вот тут, около пупка. Хи-хи! — Хихиня поднял рубашку и шлепнул себя по животу. Дядька засмеялся:
— Только не потеряй смех. Подпоясывайся лучше.
Потом глаза его вспыхнули огнем: — Ничего! Ничего! Придет время, и всех этих грабителей, всех панов и подпанков сметет народ, как ветер полову. «И нужно миром, обществом обух укрепить, да хорошо наточить топор — да и тогда уже будить». Не мои слова. Я так сказать не способен. Тараса Шевченко слова…
— Это того, что у Пашковской жил?
— Того самого, сынок. Великого Кобзаря нашего.
— Добрый человек. Всю детвору приорскую угощал. Целый воз подарков, когда уезжал вчера, раздал: и мне сопелка калиновая досталась. Вот погодите, я вам покажу. Она у меня в тайнике, тут недалеко, в дупле. Я мигом! — Хихиня вскочил и исчез за кустами.
«О! Нужно сейчас! Потому что, может, подходящего момента не будет», — мелькнуло у меня, и почувствовал, как сразу налилось тяжестью мое тело.
— Дядя! — зачем-то шепотом сказал я.
Дядька Никола обернулся и удивленно округлил глаза:
— Во! А ты откуда! Кто такой?
— Об этом потом. Извините, некогда. А сейчас слушайте, что я вам скажу. Ваш племянник, который побежал за сопелкой, перед смертью просил сказать вам, что сбылись слова Тараса Шевченко: смел таки народ господ, как ветер полову, дожил он до революции и… — Я говорил быстро, спешил, чтобы успеть сказать все, пока не прибежал Хихиня.
Глаза дядьки Николы округлились еще больше:
— Перед смертью: Что? Что с ним случилось?
— Да не сейчас! Потом. Через много лет… В тысяча девятьсот семнадцатом…
Я уже думал, что совсем запутался, что дядька Никола ничего не понял. Но он оказался более понятливым, чем я думал.
— А ты кто такой? — прищурился он. — Цыган? Колдун? Откуда о будущем знаешь?
— Нет. Просто исполняю его предсмертную волю. Только вы ему сейчас это не говорите. Он еще ничего не знает. Это же всё будет через много лет…
В этот момент зашуршали кусты — прибежал Хихиня.
Я не хотел встречаться с ним сейчас лицом к лицу. Я хотел исчезнуть. И я исчез… у-ууф!
В груди у меня ухнуло, перехватило дыхание, словно я прыгнул в пропасть.
…Я стоял рядом с Чаком у домика с мемориальной глыбой, напротив кинотеатра «Кадр».
— Ну, вот… Одно дело сделано, — кивнул Чак.
— А где Елисей Петрович! — оглянулся я.
— Наверно, по своим лесным делам полетел. Да он нам сегодня уже и не нужен. Сегодня мы уже никуда не отправимся. Не те, Стёпа, у меня уже силы, чтобы дважды в день… Извини, едим домой.
И мы сели в восемнадцатый троллейбус и поехали в центр.
Я сидел у окна, смотрел на улицу и думал, вспоминал всё, что только что произошло.
Какие всё-таки удивительные эти мои воображаемые путешествия с таинственным Чаком!
