Какие всё-таки удивительные эти мои воображаемые путешествия с таинственным Чаком!
Только что я едва-едва не встретился с Тарасом Шевченко. Еще бы немного, еще бы всего один только день — и встретились бы…
Мог бы вместе с приорской ребятней играть с ним в салки, в жмурки, в чехарду. Шевченко очень любил играть с детьми. И во время пребывания тут, на Куреневке, на Приорке, тогда, в августе 1859 года, он часто с ними, и угощал их, и делал подарки. Об этом во многих книгах пишется.
И мне он мог что-то подарить — сопелку или свистульку.
Так вот на какой сопелке играл тогда дед Хихиня!
А может, она к кому-то попала, когда деда не стало. И сохранилась до наших дней. И кто-то, может, играет на ней, не зная, что это шевченковская сопелка. И еще, может, какие-то подарки Тараса Григорьевича где-то сохранились. А что? Не может разве сохраниться глиняный свисток сто двадцать лет? Вон археологи выкапывают разные глиняные изделия, что по тысячи лет в земле пролежали. А за какие-то сто двадцать лет что ему сделается, свистку?! Вот бы знать где?
… В этот вечер я долго не мог уснуть.
Я лежал на своей раскладушке у окна, смотрел на усеянное звездами небо и думал. Думал про этого воображаемого Елисея Петровича, доброго симпатичного лешего-инспектора по Киеву и Киевской области, который помогает нам с Чаком путешествовать в далекое прошлое. Какое чудо, какая непостижимая вещь человеческое воображение! В нем одинаково ярко живет и то, что есть в жизни, что происходило, и то, чего нет, что не случалось и случится никак не могло.
Прошлым летом, когда я перечитывал всего Дюма, что был в нашей сельской библиотеке, как разыгралось тогда моё воображение! Ужас!.. Это была просто какое-то половодье фантазии, какое-то стихийное бедствие.
Сколько благородных подвигов я совершил!
Сколько коварных, подлых врагов проткнул я своей шпагой!
От скольких несчастий спас рыжую графиню Гафийку Остапчук из седьмого класса!
Загадочный и всемогущий, как граф Монте-Кристо, я совершал свои подвиги тайно и бескорыстно, оставаясь для графини Остапчук неведомым инкогнито.
Мне даже в голову не приходило тогда, что граф Монте-Кристо, можно сказать, из Киева…
Гафийка Остапчук стояла на солнцепеке, прикрыв глаза ладонью, и смотрела на меня.
Я чувствовал себя виноватым перед ней.
Внезапно в мои мечтания ворвалась Туся Мороз.
В длинном белом королевском платье, она сидела под куполом цирка и загадочно улыбалась мне…
«Один дурак кинет топор в воду — десять умных не найдут», — ни с того ни с сего вспомнились дедовы слова.
И еще: «Упал в сон, как топор в воду».
Больше я не помню ничего. Я заснул.
Глава 13
Неожиданная радость. Игорь переживает. Мы отправляемся в путешествие к куреневским запорожцам. Братья-доминиканцы
Сегодня Сурена в школе нет. Сегодня у него с утра съёмочный день.
Уже на первом уроке я почувствовал — снова что-то в классе произошло. Да к тому-же, что-то связанное со мной. Девчонки перешептывались, посматривая в мою сторону и тихо ойкали, прикрывая ладонями рты. Мальчишки тоже смотрели как-то не так, как всегда. А Игорь Дмитруха ходил хмурый и сердито зыркал на меня исподлобья, словно я был в чем-то виноват перед ним.
Вот такой он! Сам меня обижает на каждом шагу и еще дуется, как мышь на крупу.
Я не знал, что думать.
«А может, — вдруг мелькнуло в голове, — может, они о чем-то узнали?..»
Но как они могли узнать? Как? Видели меня вместе c Чаком? Ну и что? А Елисея Петровича не могли они видеть. Не могли! Потому что он воображаемый.
Весь первый урок я ломал голову. А на перемене всё выяснилось.
Когда мы, теряя свои вещи, перебегали из одного кабинета в другой, Туся Мороз не выдержала и зашептала, оглядываясь:
— Ой! Слушай! Такое случилось! Такое случилось! Вчера после уроков Сурен по секрету сказал Лене Монькину знаешь что? Ужас! Оказывается, Сурен по-армянски знаешь что? Муха! Представляешь? Муха! «По-нашему, — говорит, — муха делает „Дж-ж-ж“, а по-нашему „с-с-с-с“. Поэтому и называется — с-сурен…» Представляешь? А Игорь тебя при нем… всё время… Представляешь? Так неудобно! Игорь теперь так переживает. Ужас!
— Хи-хи! — как-то само собой хохотнуло у меня внутри. Так вот почему Сурен тогда посмотрел на меня странно и и не сказал ни слова!
Сурен — муха! Ха-ха!
Будто теплая волна объяла меня и подняла вверх.
Игорь переживает. Ну и пусть! Пусть переживает, карабас!
А я не переживал? Ж-ж-ж… Пусть теперь ему пожужжит! Пусть у него свербит, как у меня свербело! Пусть!
«Какое „здравствуйте“, такое и „доброго здоровья“», — говорит мой дед Гриша.
А как же, неудобно! А как же!
Сурен!
Такой мальчик! Из Армении приехал. В кино снимается. И вообще…
А тут ему какой-то, извините, Дмитруха под самый нос мухой жужжит, дразниться.
А как же, неудобно! Есть из-за чего переживать? Есть?
Как мало нужно человеку, чтобы у него стало хорошо и весело на душе.
Я озирался вокруг, и все вокруг казались мне такими симпатичными. И добрыми. И хорощими. Даже это Спасокукоцкий и Кукуевицкий, которые еще вчера язвительно дразнили меня, выслуживаясь перед Игорем Дмитрухой. Я уже простил им. А недовольного Игоря Дмитруху мне уже было жаль. Он же так старался подружиться с Суреном, уж так обнимал его за плечи…Ну откуда же, откуда же он мог знать, что Сурен по-армянски означает «муха»… Бедный Игорь!
Туся Мороз смотрела на меня и улыбалась. Глаза её горели сквозь очки. Она радовалась вместе со мной. И мне было очень приятно. И я еще раз подумал, что она похожа на Терезу.
Мне очень захотелось рассказать ей о Чаке и о наших с ним удивительных странствиях, её одной. Но я сдержался. Я не имел права. Это была не только моя тайна. Это была тайна старого Чака.
С Чаком мы договорились встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого, в том самом скверике у медного льва. Чак снова чем-то занимался в Литературном музее.
Я немного опоздал, минут на десять… «Засиделся на старте», — как говорят на спортсмены. Больше, чем ожидал, просидел над уроками. Не выходила у меня задачка. А я настойчивый, не люблю, когда у меня что-то не выходит. И пока эту проклятую задачку не додавил, из-за стола не встал.
Рядом с Чаком на лавке сидел Елисей Петрович, подмышкой у него была книжка, но уже другая — «Вечера на хуторе близ Диканьки» Николая Васильевича Гоголя.
— Извините, здравствуйте, я… — подбегая и едва переводя дух, начал я, но Елисей Петрович перебил меня:
— Знаю! Не выходила задачка, но ты её додавил. Молодец! Привет!
— А… откуда вы знаете? — растерянно спросил я.
— Ну-у, — обижено склонил голову набок Елисей Петрович и взглянул на Чака, словно приглашая его в свидетели.
И я почувствовал неловкость, вспомнив, с кем имею дело.
— Извините, я просто не подумал.
— То те же! — наставительно сказал леший. — Ну, идем быстрее. А то у меня не так уж и много времени.
Мы сели на восемнадцатый троллейбус и поехали на Куреневку.
Елисей Петрович снова примостился на поручнях и раскрыл Гоголя. Взглянув на меня, он погладил рукой страничку и сказал:
— Прекрасный писатель! Здорово он нашем брате пишет. Всегда с восхищением перечитываю…
Всю дорогу он хохотал, аж стонал от удовольствия. Мы сошли у парка имени Фрунзе.
— Ну, давайте точные данные, — сказал Елисей Петрович. — Я историю не очень хорошо знаю, могу напутать.
— Нам нужен предок Хихини, козак-запорожец Тимоха Смеян, который жил во времена Богдана Хмельницкого вот тут на Куреневке, — сказал Чак. — Раз он был запорожец, то жил он тут, уверен, лишь зимой. Принадлежал, наверно, к так называемым козакам-зимовщикам, которые летом жили в Запорожье, а осенью разъезжались по разным городам и селам. Были такие зимовки и в Киеве на Куреневке. А время, наверно, нужно выбрать — осень 1647 года, потому что весною следующего года началась освободительная война украинского народа 1648–1654 годов под руководством Богдана Хмельницкого, которая закончилась воссоединением Украины и России. Козаки были всё время в походах, и отыскать в том водовороте Тимоху Смеяна просто невозможно.
— Ясно! — сказал Елисей Петрович, приставил свой времявизор к глазам и забормотал: — Так… так… Смеян, говорите, Тимоха… Раз Смеян, то должен смеяться, я так понимаю. А раз предок Хихини, то должен быть на него похож. Такой же носатый и губастый. Так… так… О! Кажется, есть. Правильно! Тимохой называют. И губастый, и носатый. Он!
Елисей Петрович отнял времявизор от глаза.
— Приготовились…
И снова меня одурманило…
А когда я пришел в себя, то увидел, что мы стоим напротив какого-то подворья. На подворье у костра кружком сидели за ужином козаки. Снятый уже с огня, парил в большом казане кулеш. Козаки, держа в одной руке деревянную ложку, а в другой ломоть хлеба, загребали ложками кулеш и, подставляя хлеб, чтобы не капало, несли ко рту.
