Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:
— Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! — Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.
Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…
Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.
Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле — ни туда ни сюда, — а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: «Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги».
— Подойдите, ребята, поближе! — словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.
Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.
Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками — вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.
Я сразу узнал сценариста Владилена Романова и режиссера Михаила Маришки. А также Юлиана Петрова-Каменова, композитора, который будет писать музыку к фильму, видел его по телевизору, он дирижировал детским хором. Незнакомой была только женщина — высокая, с бородавкой на щеке, в толстом вязаном шерстяном платье, несмотря на жару. Потом я догадался, что это Голубица Русалиева, редактор. У нее на коленях лежал большой полиэтиленовый мешок, набитый клубками шерсти, из которой она вязала себе новое платье. Увидав нас, она отложила вязанье, подошла, обняла каждого своими длинными мягкими руками.
— Добро пожаловать, ребятки! — сказала она и чарующе нам улыбнулась — нет, улыбка, правда, была такая чарующая, что у меня даже слегка отпустило живот. — Успели подготовиться?
— Успели, успели! — ответили все, кроме меня: черносливина прочно застряла в горле.
«Что же будет? — подумал я в панике. — Вдруг начнут с меня, а я не могу произнести ни слова…»
Голубица подвела нас к столу, велела сесть. Я заметил, как сценарист исподтишка дружески улыбнулся Росице, а она, тоже незаметно, кивнула ему. Значит, у них уже полная договоренность. Ей Черноусый не нужен…
Голубица почесала свою бородавку и опять обратилась к нам, как любящая мама:
— Не робейте, ребятки. Расслабьтесь, вспомните все, что выучили, и точно отвечайте на наши вопросы. — Быстрым движением, как иллюзионист Кио, вынула из ящика коробку шоколадных конфет и протянула нам. Все взяли по конфетке, а то и по две, только я ни одной. Как я мог проглотить конфету, когда черносливина по-прежнему пробкой сидела в горле.
Юлиан Петров-Каменов спросил:
— А петь вы умеете?
Он был совершенно лысый, в точности как Орфей в Смоляне, а передние зубы свирепо торчали изо рта и, казалось, готовы были перегрызть тебе горло.
— Умеем, умеем! — опять ответили все, кроме меня.
Я молчал.
— А ты, мальчик? — обратился он ко мне.
Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:
— Х-хх-хр…
— Что ты так испугался? — вмешалась Голубица. — Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…
Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:
— Да, я тоже пою. — И чарующе улыбнулся.
Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.
— Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? — обратился ко мне Романов.
— Двенадцатый, — ответил я и снова чарующе улыбнулся.
Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.
— Энчо Маринов? — наконец догадался он.
— Энчо Маринов, — подтвердил я.
— Тот самый, с торчащими ушами?
— Тот самый. — Я в очередной раз чарующе улыбнулся. — Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.
— Что, что? — Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. — Рэнч Маринер?
— Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. — Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.
— A-а… — протянул Романов. — Я, кажется, начинаю понимать.
Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:
— Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?
Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.
— Чтобы быть похожим на Орфея, — сказал я.
— Какого Орфея?
— Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.
— С чего ты взял, что наша картина о нем?
— Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. — И я опять чарующе улыбнулся.
Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:
— Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? — спросил он.
— Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка «Орфей и Эвридика», — ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.
Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:
— Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?
— Могу. С гитарой или без?
— Ты играешь на гитаре?
— Играю. Только оперу пока еще не могу.
— Ничего, я буду аккомпанировать.
Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.
Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.
Наступило молчание. Все смотрели на композитора.
— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?
— Не знаю… — сказал я. — Это со мной впервые.
— Гм… Сколько тебе лет, Энчо?
— Тринадцать.
— A-а, понятно… — Он почему-то огорчился. — А кто тебя учил петь?
— Северина Миленкова. — Я чарующе улыбнулся.
— Руководитель «Золотых колокольчиков»? — Композитор страшно удивился.
— Да… Я… я… я из «Золотых колокольчиков»…
— Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? — все больше и больше удивлялся он.
Я не мог соврать — ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.
— Потому что я ушел из хора… — признался я.
— Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!
— Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…
Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.
— Хорошо, — заговорил Мишо Маришки. — Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?
Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:
— «Ромео и Джульетту».
— Что? — тоненько пискнул Романов и поперхнулся.
— Да. Я сыграю этюд из «Ромео и Джульетты», трагедии Вильяма Шекспира, родился в 1564 году, умер в 1616-м, он написал еще «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Отелло», «Макбет» и другие пьесы, например «Виндзорские проказницы» с Фальстафом в главной роли и…
— Прекрасно! — прервал меня Романов. — Я вижу, ты хорошо знаешь Шекспира. А теперь сыграй нам этюд.
— Пожалуйста, — сказал я. — Только кто будет Джульеттой?
Его взгляд остановился на Росице:
