Вперед вышел один карапуз и, не ожидая дальнейших приглашений, стал читать стихотворение «Я маленький болгарин» — вернее, не читать, а бубнить, никто ни слова не понял. Мишо Маришки на середине прервал его, сказал: «Спасибо, ты свободен», и карапуз, шмыгая носом, ушел.
Потом прослушали девятый, десятый и одиннадцатый номера. Девятый просто-напросто окаменел, не мог выдавить из себя ни звука. Десятый разревелся посредине песни, а одиннадцатый — высоченный верзила — то пищал женским голосочком, то переходил на бас. Я почти их не слушал, потому что раздумывал над моей злосчастной судьбой — ведь если меня не берут на Орфея, то мне не быть вместе с Росицей, не поплавать с нею в водохранилище. Поэтому когда подошла ее очередь — номер тринадцатый! — я изо всех сил мысленно пожелал, чтобы она тоже провалилась, не стала Эвридикой. Тогда мы останемся друзьями, а я вернусь в Берлогу к Черному Компьютеру и буду строить нашу Машину.
Для этого я решил загипнотизировать ее на расстоянии, заставить окаменеть, как окаменел девятый номер, внушить, что она забыла весь свой репертуар. Впился в нее магнетическим взглядом, вложил в него всю свою энергию и стал посылать мозговые сигналы: «Роси, ты ничего не знаешь! Ты все забыла! У тебя несчастливый, тринадцатый номер! Застынь, окаменей!
Однако она была словно защищена броней, совершенно непробиваемой для моей энергии (возможно, тут действовал закон сохранения энергии, надо будет потом изучить его поглубже), и преспокойно, без запинки, прочитала басню Стояна Михайловского «Павлин и Ласточка»:
У Ласточки, весь день парящей в вышине,
Спросил Павлин, играя опереньем:
«Хотелось бы мне знать, какого мненья
Вы, птицы разные, ну, скажем, обо мне?»
«Что ж, — Ласточка Павлину отвечала,—
Я о тебе от птиц не раз слыхала,
Одно и то же о тебе твердят».
«Что я красив? Что пышен мой наряд?»
«Да нет, не то». — «Так что же?»
«Уж не сетуй:
Что ты глупец, богато разодетый!»[2]
До чего же замечательно декламировала Росица! Сколько раз я читал и слушал эту басню и только тут до конца понял ее. Росица, когда читала, время от времени улыбалась, но не как манекен с витрины, вроде меня, а по-человечески, и мочки у нее на щеках подрагивали, и она была обалденно красивая. До того красивая, что моя психическая энергия растопилась без остатка.
И тут меня пронзила страшная мысль: а что Стоян Михайловский, да и Росица, что они хотят этой басней сказать? Что я глупый, завитой, разодетый Павлин, который распустил хвост, чтобы понравиться Ласточке и другим птицам? А Ласточка — это Росица, не зря же она так насмешливо мне улыбается?.. Неужели я правда Павлин?
Времени поразмыслить над этим вопросом не было, потому что Росица запела. Запела ту самую песню, которую учил я, — «Весенний ветер». Но исполнила ее в сто раз лучше, хотя голос у нее, как считает моя мама, не особенный. Зато она совершенно не ломалась и очень изящно пританцовывала в такт музыке. Неужели ее тоже заставляли таскать на голове энциклопедии?
Ей дружно аплодировали. Я тоже захлопал в ладоши, напрочь забыв про свои гипнотические опыты: Росица — это ведь мне не Квочка Мэри, большая разница… А вот я, наверно, Павлин…
— Я вижу, девочка, — сказал Романов, — что ты не разучилась ни петь, ни танцевать. Молодчина!
Но Мишо Маришки не похвалил Росицу. Он критически разглядывал ее.
— Тебе уже сколько исполнилось? — спросил он.
— Четырнадцать.
— Быстро растешь, Роси. — Тон у него был такой, словно Росица виновата в том, что растет так быстро.
Он зашептал Романову на ухо, но благодаря моему сверхострому слуху я все расслышал:
— Через два-три месяца она будет выглядеть взрослой девицей. Посмотри на фигуру… Представляешь, в разгар работы выяснится, что больше ее снимать нельзя. Что тогда? Искать другую?
— И все же не решай пока окончательно. Посмотрим ее на третьем туре… — шепнул в ответ Романов.
Маришки недовольно вздохнул:
— Так и быть, дней десять подождем. Тем не менее я буду искать Эвридику… А вы, ребята, — обернулся он к нам, — можете идти. До свиданья! И пригласите следующих, с пятнадцатого номера по двадцатый!
Голубица Русалиева снова угостила нас шоколадными конфетами, Юлиан Петров-Каменов свирепо оскалил зубы, хотя это наверняка означало вполне дружелюбную улыбку, сценарист Романов помахал нам рукой и крикнул вдогонку: «Готовьтесь к третьему туру!», а Мишо Маришки вынул из кармана расческу и протянул мне:
— Расчеши волосы, Энчо. Если хочешь знать, мне твои кудри совершенно не нравятся. И перестань вечно улыбаться, не надо. Ты не манекен и не… Павлин, верно ведь? И захвати вот это! — Он сунул мне в руку свернутые в трубочку ноты. — Это серенада, которую ты исполнишь Эвридике. К третьему туру выучи наизусть! А теперь иди, до свиданья!
— До свиданья! — автоматически произнес я, как робот с дистанционным управлением, и опять, совершенно невольно, чарующе улыбнулся.
Со стены смотрел на меня Прометей. Он не улыбался.
Лорелея ждала меня на лестнице. Лицо у нее было синее, как баклажан, глаза смотрели неподвижно, губы побелели. Такое состояние доктор Алексиев называет прединфарктным.
— Ну? — пискнула она, как мышка.
— Нормально, мамочка… — с жалкой улыбкой ответил я.
Она кинулась ко мне, стала обнимать, целовать…
— Я знала, знала! — воскликнула она. — С первой же минуты знала, что мы победим! — И потянула меня в сквер, не переставая твердить: — Победа, победа! Орфей — наш!.. Идем, идем, ты мне все расскажешь! Пока будем дожидаться твоего папочку, который куда-то исчез и не знает, какие у нас новости.
Она села на скамейку, обняла меня и вдруг расплакалась, краем глаза поглядывая на небо:
— Благодарю тебя, господи! — Вынула из-за пазухи золотой крестик на цепочке, поцеловала. — Благодарю тебя!
Как вам уже известно, я не суеверен, ни в бога, ни в иконы, ни в крестики не верю. Слова Лорелеи — еще одно доказательство, что истинны только наука и изобретательство, ведь ни крестик, ни господь бог не помогли мне на отборочной комиссии. Но как сказать об этом маме? А инфаркт?
— Рассказывай же, рассказывай! — приставала она, пряча крестик за вырез блузки. — Как все было?
— Хорошо было… — ответил я. — Сперва я сыграл «Ромео и Джульетту», потом спел арию Орфея…
— И?
— Понравилось. Композитор даже спросил, кто меня научил так хорошо петь. Потом я сыграл этюд с водой. Вышло совсем по-настоящему. Режиссер сказал — очень правдоподобно.
— Сыночек ты мой дорогой, умница ты моя! А под конец?..
— Под конец… Под конец режиссер пообещал, что обязательно возьмет меня сниматься…
— Еще бы! Как же иначе?
— …и что они письменно сообщат о третьем туре. Он будет в костюмах и гриме, перед камерой и микрофоном. А это — серенада Эвридике, я должен ее к тому времени разучить.
— Замечательно! Это мы быстро… И успеем еще поработать над твоей головой, чтобы стала точь-в-точь как у Орфея.
Я нащупал в кармане расческу, которую мне дал Мишо Маришки, и вспомнил басню о павлине. Трагически вздохнул. И даже зажмурился, представив себе, что будет с мамой, когда она узнает про то, что я уже не Орфей.
На соседней скамейке сидели Росица с мамой. Лорелея метнула в них иронический взгляд и шепотом спросила меня:
— А как дела у этой гусыни?
— Не знаю… Она прочитала басню «Павлин и Ласточка»… Но режиссер считает, что она чересчур для Эвридики взрослая, и он будет искать еще кого-нибудь на эту роль.
— Естественно, раз у нее тринадцатый номер! Да и какая она Эвридика — такие толстые ноги!
Ноги у Росицы вовсе не толстые, мама всегда преувеличивает. Мне в Росице все нравится. И я еще не потерял надежду, что мы с ней поплаваем где-нибудь вместе… Правда, до тех пор мне надо научиться плавать.
— Товарищ Петрунова! — no-театральному весело окликнула ее Лорелея. — Слышали новость? Мой Рэнч будет сниматься. Ему твердо обещали.
— Да, я знаю, — ответила мама Росицы. — Поздравляю. Это большой успех.
— Мы и не сомневались! А у вас как дела?
— Придется ждать третьего тура… Но если Росицу и не возьмут, мы не будем устраивать трагедии… как некоторые, которые считают себя лучшими артистами на свете. Всегда найдется кто-нибудь еще лучше.
— Разве Росица не собирается поступать в театральный? — удивилась Лорелея. — Или в консерваторию?
— Это она сама решит, когда вырастет. Пока что ее больше тянет к медицине. Она может стать врачом или хотя бы медицинской сестрой.
— Боже! — Лорелея вздохнула так, словно теряет сознание. — Медицинской сестрой? С утра до вечера кровь, бинты и трупы! О нет!
