Как душно дома! И воздух какой-то спертый, и тускло, хотя солнце в окнах.
Скорбно охает, зевает и крестится бабка Домна. И говорит без умолку, точит, как ржавчина железо.
— И-их, что человеку-то надо, много ли? Хорош ли, плох — земля приберет. Живешь — не оглянешься, все вроде некогда: ночь во сне, день во зле. Так за спасибо и проживешь. Работай, себя не жалеючи, а смерть примешь в чужом углу: свое-го-то не нажил. И-их, господи, научи, как исчислять дни наши!
Молчит тетя над неизменным шитьем — седенькая, вся в черном. Окаменела…
В знойный полдень безлюдеет деревня: у всех свои, большие и малые дела. В зияющих душной теменью дверях конюшни жужжат мухи, сонно, до одури. Березы повесили зеленые косы, не шелохнутся. Под березами где-то в тени играют малыши под присмотром бабушек, детский голосок выводит окая:
— У медведя на бору грибы-ягоды беру, а медведь-то услыхал и за мною побежал!
На изгороди сохнут подмоченные газеты. Почтальон Лена Перегудова шла с почты и вознамерилась сократить дорогу, да по Долгому болоту летом и на лыжах не пролезешь — топь… Чуть Лена не утонула…
Загребая босыми ногами горячий песок, Верка бредет куда глаза глядят.
Тоскливо ей, одиноко…
Ой, Наташа!
— И я с вами, — догнала телятницу Верка. — Вы куда?
— С выгона я. — Наташа дергала концы платка. Явно не в себе, чем-то расстроена. — С выгона… Худо у нас на телятнике.
Кажется, Маня говорила, что Минька и Хилька хворают. Тогда говорила, когда дядя был болен… И это не имело тогда значения.
Низкая, с подслеповатым оконцем сарайка. У входа в железный противень налито что-то пахучее.
Их в полумраке сарая шестеро: тощих, заморенных телят. Все одинаково худы. Которые из них Минька и Хилька — не разберешь.
— От собственной бесхозяйственности терпим, — густым хрипловатым басом говорил Потапов незнакомому Верке ветеринару, узколицему, сухому, тонкому, как жердь. — Кормов, как ни жались, не хватило. Покупали на стороне. Привезли сена, и кто ведал, что в нем бациллы этого ящура! Они, дьяволы, устойчивые. Двух коров заразили. Через молоко и этих, — мотнул Родион Иванович головой на телят на полу.
Ветеринар мусолил в зубах потухшую папиросу.
— В Мексике было… — Голос у него тонкий, медлительный. — Там вспыхнула эпидемия ящура. Взмолились о помощи к богатому соседу, к Соединенным Штатам: выручайте. Ну-с, американцы вместо врачей выслали войска — расстреливать больной скот, чтобы эпидемия не перешла на их территорию. Из пулеметов косили коров сотнями тысяч. Вам же скажу: тревога у вас законная. Но забивать телят… вот этих… абсолютно ни к чему.
— За все годы, как на ферме работаю, у меня падежа не бывало, а тут… — Наташа не договорила, с горечью махнула рукой.
Ветеринар похлопал ладонью по карману халата. Потапов услужливо подал ему зажженную спичку.
— Хотя, — пыхнув папиросным дымом, заключил ветеринар, — отнюдь не лишне содержать этих телят отдельно. На особом режиме и рационе. Тощи они, председатель, ослаблены не столько болезнью, сколько недокормом.
— Взаперти им не поправиться, — сказала Наташа. — На выгон бы их, на солнышко и свежую траву.
— Эх! — Потапов сунул в рот трубку. — Выходим ли их, вот в чем дело. Кожа да кости остались… отвернувшись не насмотришься! А вдруг они впрямь еще больные к тому ж? Прилипчив ящур, перезаразится артельное стадо — локти будем кусать, да поздно.
— На себя беру ответственность. Выгон огородим, там и ночью пускай телята стоят.
— Да, да, — одобрил Наташу ветеринар. — Именно так и сделайте. Телята в сущности здоровы. Что вид у них неважнецкий, то, повторяю, от недокорма. Известно, что под весну у вас соломы и той не хватало.
— А кто их отдельно пасти возьмется? — нахмурился Потапов. — Шестерых-то! Тебе, Наталья, без них работы поверх головы…
— А я?
Верку будто за язык кто дернул.
— Ты чего тут мешаешься? — обернулся Родион Иванович. — Сюда посторонним нельзя. Ну-ка, марш отсюда!
Верка и не подумала уходить: судьба Миньки и Хильки решается.
— Чья? — справился ветеринар у Потапова. — A-а… Теребова? Николая Ивановича? Слышал о нем, как не слышать.
Родион Иванович помялся.
— А это не того? Не опасно?
— Примем меры, — заверил ветеринар. — Еще и еще осмотрю я телят, проведу обработку, потом решим. Одно твердо заявляю: телята переболели легко, сейчас здоровы, карантин у них на исходе. Но для страховки неделю на выгоне ты будешь за ними приглядывать, — обратился он к Наташе. — Говорю вам: поправятся. Но — уход и уход. Уход и усиленный рацион. Если что — на ящур я телят не спишу, не имею права, раз они здоровы. На этом и кончим.
* * *
На выгон их привезли в телеге. Дядя Паша обнес выгон изгородью. Вместе с Леней и Наташей они поставили шалаш-закут для телят, нарубив в лесу хвои и жердей.
И еще — вкопали под черемухой скамью из белых березовых кругляшей. Это, чтобы Верке сидеть.
Сиди теперь! Теперь — никуда, по рукам и ногам связали ее телята.
Ненавистна Верке изгородь. От всего света заслонила. За ней — узенький, тесный мирок. Он Верку не устраивает.
— У-у, одры! — Верка стукает кулачком. Она лежит в траве. Жарко. На ней одни трусы, красные, в белый горошек.
Телята поднимают свои мордочки на голос сердитой хозяйки. Опять опускают. Тощие, лопоухие, голенастые. Они мотают хвостиками, отгоняют слепней.
Сами… ну, до чего расхудющие!
Верка готова от них — хоть в воду, вниз головой.
И вода — вот она. Посреди загороды. Лужа. Темная. Отражаясь в ней, сонно дремлет белое пухлое облако. Лужу, по-деревенски, называют так — «курпага». Мутная вода подернута ряской. Мокнет черная коряга, похожая на осьминога. Скользят верткие водомерки по воде, как по льду на коньках. Выставив из воды кончики брюшков, застыли гладкие плавунцы. Они вредные: Верка поймала одного, он как укусит в палец!
Всех-то Веркиных владений — огороженный участок луга, эта лужа-курпага и шестеро телят. Торчи тут с восхода до заката! Под тетиным зонтиком…
Тетя в первый раз пришла сюда с Веркой. И отдала свой зонтик.
— Береги себя, детка. На зонтик, чтобы головку не запекло…
Милая тетя, она надеется: здесь Верке будет хорошо! Не Верка ли пускала слезы в три ручья из-за телят? Да, но из-за каких! Не из-за этих же доходяг…
У Верки ноздри раздуваются.
— Жуйте клевер, бездельники. У-у, бессовестные! Я за вас стану поправляться? Как дам вот, как дам…
Верка встала и обошла лужу стороной.
И вернулась к телятам с полпути.
— Жарко? И мне тоже, и я иду купаться. В-вот!
Выкупалась в Зимогоре. Безо всякого удовольствия. Одной купаться — радости мало.
Позагорала бы на берегу, да комары и мухи одолевают…
Ску-учно!
Чтобы время убить, отправилась вдоль по берегу озера. Дошла до протоки, которой Зимогор сообщается с другим, вовсе глухим, суземным озером, постояла на дряхлом бревенчатом мостике и поплелась обратно.
— Сирота ты горькая-горемычная, нет у тебя ни роду, ни племени, — вспомнилось Верке, как о ней говорит бабка Дома.
А раз сирота — тебе и телят пасти…
Колючим взглядом повела Верка исподлобья — лес, все один лес. Комары где-то ноют надрывно и жалобно. Шуршат по палой хвое мурашики лапками. Неподвижен густой от болотистых испарений воздух. Пустота. Никто не видит. Верка озираясь, оттянула резинку трусов. Синеет у ней на бедре пятизначная цифра — клеймо лагеря смерти.
И слюнями Верка клеймо потерла, и в кровь его исцарапала ногтями.
Навечно, на всю жизнь клеймо: не сотрешь.
И ни роду нет, ни племени…
Долбит дятел железным клювом в дерево, гулко раздается окрест:
— Нет! нет! нет!
Закусив губу, Верка схватила сук, валявшийся на тропе. Била, била им, чтобы сорвать боль, била, била по трухлявой валежине, пока ее не исколотила в клочья, пока сук не сломался пополам.
И обессиленная уткнулась она пылающим лицом в ладони, задрожали от рыданий узкие плечики.
* * *
Между тем оставленные без надзора телята забрели в лужу. Купаться.
Дно илистое. Телята увязли. По уши. Все шестеро: Минька-умница, Хилька-герой, пестрая, точно сорока, Зорька, белая недотрога, пугливая Снежинка, рыжая Веснушка и маленькая Звездочка. После зноя очутиться в воде, конечно, приятно. И одры дружно посапывали носами, тугими, как резина.
Но не спохватись Верка, не прибеги к ним вовремя на выручку — ничего удивительного, что и утонули бы они, глупые.
— Одры-ы! — завопила Верка. И с вицей ринулась в лужу выгонять своих подопечных.
И — на, тоже увязла…
И над подернутой у берегов ряской, взбаламученной водой курпаги стало возвышаться семь буйных головушек.
Замычал Хилька: вода подошла ему под ноздри. Запускал Хилечка пузыри. Тогда все телята подняли отчаянный рев. И их засасывало в тину.
