С трудом вытаскивая ноги из жидкого вязкого дна, Верка вылезла на берег.
— На помощь!
Ласточки реют у самых облаков, — они, что ли, помогут? Шмели гудят на контрабасах, ползают по цветам. И от них не жди подмоги. И Наташа далеко…
Что делать?
Остается — самой браться за дело. А бациллы? Думаете, Верка их не боится? Они ей представляются этакими запятыми с жирными, вертлявыми хвостиками. Они прилипчивые, пристанут — не отстанут. И потому Верка, по совести говоря, телят кормить — кормила, поить — поила, но чтобы пальцем их, хоть мизинчиком тронуть, приласкать, шерстку погладить — ни за что. Погладь, а бациллы тут как тут.
Пометалась Верка по берегу. Попался на глаза обрывок вожжей, в котором Наташа приносила телятам охапки зеленого клевера.
Верка ныряла в лужу, подцепляла телят веревкой под животы и — через плечо — вытягивала их из плена илистой курпаги. Телята бились, мычали. Про бацилл Верка думать забыла, не до них было.
Едва она справилась с тяжелой задачей, едва успела настегать телят вицей, чтобы впредь без спросу в лужу не лазили, — на, Маня заявилась.
Маня взобралась на изгородь, посмотрела на телят, на Верку — синичьи глаза ее сделались совсем круглые.
— А вы что тут делали?
— Банный день… ванна… — соврала Верка лихо. — Не телята у меня, а неслухи. Бегать, одно им далось. Вицей в лужу загоняла. Обратно — видишь? — на веревке вытаскивала.
Даже веревка Маню не убедила.
— Хи-хи, — хихикнула она.
Посмотрела на телят-доходяг:
— Хи-хи!
Хихикала и хихикала праворучница, прикрывая умный ротик ладошкой.
— Твоя правда, Вера… хи-хи! Все бы твоим скакать — и хвосты на сторону. Они у тебя раздобрели… хи-хи. Скоро станут поперек себя толще.
Верка помалкивала. Чтобы Маня видела, какой она занятой человек, взялась отгребать объедки клеверной подкормки от кормушки, хотя особенной нужды в том не было.
— А я с поля… вот! — первой не выдержала молчания Маня на изгороди. — Мне трудодень поставили… вот!
Локотком Верка отвела прилипшие ко лбу кудерки.
— Трудодень? Фи! Мне самолично Потапов палочки ставит, и то не хвастаюсь.
У Мани не то что глаза, и рот стал круглый:
— О! Сам председатель! Дивья тебе, если так.
Верка небрежно дернула плечом:
— А ты что думала? У меня ответственный участок. Вроде как телячий курорт. Вот!
Маня хихикнула:
— А ты ровно русалка, аж зеленая от тины.
— Тебе, Маня, завидно, да? Завидно?
— Мне? — воскликнула Маня. — Да ни капельки.
Верка давно поняла, как себя поставить. Заворковала, гладя Хильку по тощей спине:
— Умаялся, ласковый ты мой топотун. Я ли тебя ни строжила, ни школила: не носись сломя голову… не носись, копытца отобьешь. Неймет тебя доброе слово! А я ведь за тебя перед правлением всего-всего колхоза отвечаю. Не всякой девочке позволят пасти телят. Не всякой — с выбором! Так чего ты меня подводишь?
Потянуло Маню к телятам. Они лежали на берегу, куда их силком вытащила из курпаги Верка, и моргали глупыми глазищами.
Маня спрыгнула с изгороди в загон.
— Куда? — закричала Верка. — Бациллы пристанут, куда я с тобой?
— Бациллы? — Маня затрясла сережкой. — До чего ты бесстрашная, Вера… ужас, прямо ужас! Мне бы телят, да я прозевала.
Того и надо было Верке.
— Ой, — закричала она. — Так забирай их.
Маня губы надула.
— Полно притворяться… Отдашь ты, как бы не так. Не обманывай, лучше будет.
Снова одна Верка. Она и телята.
У-у, одры! Связали по рукам и ногам!
Одна она, потому что сиротское это занятие — пасти телят, как говорит бабка Домна.
* * *
А с деревенскими скворцами у Верки завязалась дружба.
— Фють Фютич, пламенный привет, — здоровается она утром.
Обитатель полинялого под дождями и солнцем диковинного теремка перебирает перья желтым клювом и встряхивается.
— Хватит тебе, — говорит Верка. — Айда за мной.
Размахивая узелком с халатом, бежит вприпрыжку. По улице, где пахнет пыль на ней молоком, травой, потому что недавно прогнано стадо на поскотину. Бежит мимо изб, где на серых, нагретых солнцем бревнах, как на печке, греются мухи.
По плотине проложен проезжий мост с перилами. По мосту — если не хочешь посмотреть, как в коричнево-золотистой, просвеченной солнцем глубине бродят толстые язи — можно по мосту пропрыгать на одной ножке.
Вот и луг. Там — у леса — темнеет изгородью «телячий санаторий».
Из-под ног на лугу, из тесного сплетения трав, вылетают мошки, бледные ночные мотыльки, трескучие кузнечики — пожива скворцов. Спешите ловить!
Скворцы ловко подхватывают насекомых, кормятся. У них с Веркой дружба, скворцы провожают ее по утрам…
Эге, а ведь кто-то прошел нынче лугом к закутку! Роса обита, обозначилась по траве зеленая дорожка. Не Наташа прошла— шаги широкие.
Верка проникла к шалашу в щель изгороди. И остановилась. И Петр Петрович стоял, наблюдая за ней. Резиновые сапоги синие в росе, налипли к голенищам венчики лютика, цветочная труха и былинки. Куртка держится на одном плече. Сняв широкополую соломенную шляпу, Петр Петрович платком вытирает бритую голову.
— Здравствуйте, Петр Петрович, — сказала Верка.
— Доброе утро.
Был он располагающе домашний, простой, но Верка насупилась. Петру Петровичу не заявишь, что у телят бациллы, не проведешь, как Маню-праворучницу. И никакой охоты нет перед ним одров показывать… совестно, и все.
Но делать нечего, выпустила из шалаша телят.
Худые, с поджатыми хвостами и растопыренными ушами, они представляли тем более жалкое зрелище, что затеяли бодаться. На глазах-то у Петра Петровича!
И уж кто зачинщик, как не Хилька. Ишь, на Минечку наступает. Поддай ему, Миня, рожками, поддай хорошенько, умница будешь. В награду корочку с солью скормлю.
— На прогулку… ну! — чуть слышно, больше глазами приказала Верка.
Положено по утрам физзарядку проводить? А то как же, Петр Петрович.
А телята ни с места. Собрались, глупые, возле Верки и удивляются, хлопают ресницами, неужто ты с нами не побежишь?
Верка побежала. За ней — телята. Нужно же им пример показать, как считаете, Петр Петрович? Пожалуйста, не улыбайтесь, у нас тут тоже порядки и дисциплина. Пожалуйста, не улыбайтесь. Если на то пошло, учителю и не положено улыбаться — вот так, ни с того, ни с сего.
Один круг. Два круга пробежали…
Достаточно! Переходим к водным процедурам. Не толкитесь, соблюдайте очередь. Воды в луже-курпаге хватит, не беспокойтесь. Всех телят Верка окатила из ведра.
— Можете быть свободны.
Они потрусили к корыту. В корыто налита мучная болтушка с обратом. Бадью с обратом приносит на выгон Наташа. Она раньше выходит на работу: гонит стадо телят на лесное пастбище.
Вкусная болтушка? Хвостики закрутились, как пропеллеры? Кушайте, поправляйтесь.
По-прежнему Верка — бука-букой: лоб наморщен, глаза уставлены в землю.
— Т-так, — довольный Петр Петрович щурился. — Твои, Вера, питомцы…
«Что скажет?» — у Верки екнуло сердечко.
— …производят впечатление! — закончил Петр Петрович.
«Ого, мои телята производят впечатление», — Верка не выдержала и улыбнулась. И как хорошо, что Петр Петрович не вспоминает злополучный разговор у теплицы. Наверно, забыл. Просто замечательно, что Петр Петрович его забыл.
— Как твои дела, Вера, не скучаешь, что в деревне?
— Что вы! — засмеялась Верка. — У меня со скворцами и то дружба. Они на работу меня провожают.
А сама смотрела на Петра Петровича, спрашивала взглядом: «Вы не сердитесь на меня? Я погорячилась тогда… я была не права, простите!»
И взглядом отвечал ей Петр Петрович: «Я понимаю и не сержусь. Конечно, ты погорячилась, но в твоем состоянии это так понятно»…
— Ты приходи ко мне, Вера. Ладно?
— Спасибо, — тряхнула кудерками Верка. — И цветов вам принесу. У меня много цветов. Вы любите цветы?
— Очень, — улыбался Петр Петрович.
— Даже без корешков?
— Даже без корешков, — сказал Петр Петрович.
И на прощанье пожал Верке руку.
Начавшийся сенокос прервали обложные дожди. Дороги стали реками жидкой грязи, в них вяз председательский мотоцикл, и Родион Иванович пересел на Орлика. Метался по бригадам, распекал бригадиров:
— Сколько раз предупреждал: стогуйте сено, пока погода стоит. Так нет, гнались за гектарами! — Он вздыхал, глядя в хмурое низкое небо. — Чтоб ему пусто, путает небесная канцелярия наши планы. Не дожди — сущие сеногной!
Утром Верке неохота покидать постель и подушку, в которой оставались недосмотренные сны.
— Пора, детка, — виновато будила тетя.
— Сейча-а-с… — Верка зевала и сладко чмокала губами. — Только у меня один глаз открывается, другой закрывается.
